И лицо, и мысли, и одежда
Общеизвестно: чем больше в писательской биографии фактических, а лучше бы стилистических совпадений с его сочинениями, тем прочнее слава.
 Мы ведь любим тех, кто соответствует себе, а несоответствий не прощаем: не мог Шолохов написать «Тихий Дон»! Не мог перчаточник Шекспир знать людей и латынь лучше аристократов-современников! Зато Конан Дойл и сам раскрыл пару хитрых дел и увлекался вдобавок спиритизмом; Мелвилл, Джозеф Конрад и Грин не только описывали моря, но и странствовали по ним; Джек Лондон – сам бродяга и золотоискатель! И даже Гончаров, страшный лентяй и психопат, вечно боровшийся с апатией, любим нами за сходство с Обломовым: не просто писал человек, но жизнью расплачивался за литературу!
В этом смысле Иван Ефремов – самый удачливый советский фантаст. Потому что никто из писателей его поколения не соответствует так точно собственной стилистике – холодноватой, загадочной, восходящей то ли к викторианской Британии, то ли вообще к античности с ее культом силы и совершенства.
– Откуда вы такой взялись? – спрашивал его в недоумении Алексей Толстой зимой 1945 года. Он лежал в Кремлевской больнице с воспалением легких, понимал, видимо, что умирает, и утешался чтением познавательной литературы – присланных ему на отзыв рассказов Ефремова о путешествиях. В самом деле, очень успокаивает – как гимназический роман. – Откуда у вас стиль такой… точеный?
– Хаггард, – пожимал плечами Ефремов.
И то сказать, у кого из дореволюционных подростков не было зачитанных до дыр «Копей царя Соломона» и сколько копий царя Соломона пошло гулять по страницам подростковой прозы? Но помимо Хаггарда, Буссенара, Жаколио, которых читали гимназисты начала века, Ефремов осилил гигантские тома справочников, энциклопедий, путешествий и классификаций: сам археолог, палеонтолог, основатель тафономии (дисциплины, исследующей сохранение органических останков в разных средах), он обладал дотошностью и нейтральностью истинного натуралиста. Спокойный, мощный, позитивный ум, добросовестность ученого при описании фантастического и невообразимого – вот что заставляло поколения читателей Ефремова верить в олгой-хорхой, которого не было и не бывает, или в магические серые кристаллы, воздействующие на человеческую память. А сколько советских – и западных – читателей представили себе будущее по Ефремову и не могут вообразить иной модели будущей цивилизации, кроме того стерильно-гармонического и все-таки трагического мира, о котором написана «Туманность Андромеды»? Наконец, «На краю Ойкумены» – едва ли не самая убедительная и наглядная книга о Древнем Египте, хотя здесь-то уж есть из чего выбирать. Ефремов – абсолютная загадка: никто ведь не привык выстраивать генезис крупного автора по таким сомнительным источникам, как развлекательная литература начала века, да и в научных трудах редко ищут корни художественного дара. А между тем именно эти вещи – занимательность и азарт первооткрывателя от Жюля Верна и Буссенара, таинственность и экзотика от Хаггарда, основательность и познавательность от научной прозы – сформировали неповторимый ефремовский стиль.
Да и судьба его полна загадок, явных или мнимых. Начать с того, что собственный год рождения он скрыл, и, когда отмечать юбилей, мы не знаем. А «Час Быка», невероятным образом опубликованный в 1968 году и тут же накрепко закрытый для экранизаций и переизданий, не выдававшийся в библиотеках, вычеркнутый из справочников? А таинственный – сразу после смерти – обыск в кабинете Ефремова и конфискация всего его архива на два года с полным возвращением вдове? А слух о связи Ефремова с западными разведками, усердно культивировавшийся безвестными врагами его таланта? Наконец, сам фантастический разброс его интересов – медицина, эстетика, космизм, футурология, археология, история Египта, жизнь Александра Македонского – все наводило на мысль о некоем существе небывалой породы, представителе будущей расы, заброшенном в бурную Россию ХХ века бог весть какими космическими ветрами.
И даже внешность его – богатырский рост, густой бас, сказочная физическая мощь – внушала трепет тем немногим, кто бывал к нему близко допущен. Ефремов мыслил не привычными, бытовыми категориями, не причислял себя ни к западникам, ни к почвенникам, и вовсе уж немыслимо было представить его в магазинной очереди, в транспортном потоке. Зато в бесчисленных своих экспедициях, среди монгольских пустынь, в среднеазиатских сумерках, на качающейся палубе – он был идеально на месте; нелюдимый, он редко допускал к себе коллег и остался такой же загадкой, как непостижимо возникшая в советской литературе «Туманность Андромеды». Утопия Серебряного века, прерванная революцией научно-фантастическая линия, идущая от Брюсова, Богданова, отчасти Сологуба, – вот что такое сказки Ефремова, в которых от коммунизма в его социальном, Марксовом, ленинском смысле не осталось решительно ничего. Он, конечно, был бы идеально на месте среди символистов – именно их практику продолжают его лучшие книги, ставшие окном в волшебный мир для всех послевоенных советских школьников.
Ефремовская фантастика – продолжение спора о сверхчеловеке, начатого русской литературой задолго до Ницше. Ни европейский соблазн наполеонизма он не принимает, ни русский ответ на него, по преимуществу христианский, этический; чужды ему и масскультовые супер-герои с суперспособностями: все суперспособности его людей будущего – из области принципиально возможного, в отличие от способности, скажем, летать. Как сам он – явление прежде всего ренессансное, человек из редкой породы титанов, так и супер-герои его – порождение гуманистической традиции, идущей от античности через Возрождение, люди, в которых совершенно по-чеховски все прекрасно: душа, и мысли, и все остальное. Правда, после всемирного разочарования в коммунистической идее от гуманистической традиции в литературе вообще и фантастике в частности остались рожки да ножки. В массовом сознании, пожалуй, восторжествовала та самая модель мира будущего, с которой Ефремов страстно спорил в своих литературных произведениях и посвященных литературе статьях, противопоставляя жадному, эгоистичному и беспринципному герою с бластером – своего, сильного и уверенного альтруиста, апокалиптическим картинам будущего – уверенность в другом пути, позволяющем человеку жить в согласии с природой.
Тем не менее Ефремов и сегодня читается без кривой всепонимающей ухмылки и даже по-прежнему завораживает читателя ощущением спокойной, неагрессивной и уверенной силы, которая не имеет ничего общего со стремлением подчинять себе других. Даже Александр Македонский у него – не завоеватель в первую очередь, а титан, человек исключительной внутренней силы; не разрушитель царств, а созидатель огромной империи. Мир будущего, выстроенный могучим воображением Ефремова, – мир без сознательного зла. Он исходит из традиционного для гуманистов-просветителей аспекта, что стремление к злу не есть неотъемлемое свойство человека, что можно правильно воспитать каждого члена общества, что люди будущего могут быть совершенно свободны от привычных современному человеку страстей, пороков, ошибок. Тут он спорил с братьями Стругацкими, чей мир будущего – тоже мир добра и разума, волшебно-прекрасный, однако населен он совершенно человеческими людьми, а не мраморными колоссами, ожившими титанами «золотого века». В интервью, посвященном созданию «Часа Быка», Ефремов говорил: «Некоторые фантасты, например братья Стругацкие у нас, наделяют своих героев теми же чертами, которые вообще присущи человеку сегодняшнего дня, теми же положительными чертами, страстями, недостатками. И искусственно переносят их в самое отдаленное будущее. Разумеется, делать это легко, для этого даже и не надо быть писателем-фантастом. Но поступать так – значит поступать неправильно.
 Ведь, несомненно, человек будущего будет во многом отличаться от человека сегодняшнего дня. А предметом литературы всегда был человек. Следовательно, писатель-фантаст обязан прежде всего сказать что-то новое, что-то свое о человеке грядущего. Если он не может сказать ничего нового, то тут нет и литературы. Когда я пишу своих героев, я убежден, что эти люди продукт совершенно другого общества. Их горе не наше горе, их радости не наши радости. Следовательно, они могут в чем-то показаться непонятными, странными, даже неестественными. И я создаю образы своих героев, исходя из этого».
Они и в самом деле таинственно-непонятны; непонятно общество с коллективным воспитанием детей – так и подыскиваешь себе мысленно местечко на Яве, острове Матерей, куда отправляются женщины, не желающие препоручать воспитание детей социуму… Непонятны поступки, непонятны реакции, но колоссальная витальная сила обитателей ефремовского мира не может не увлекать.
Это ведь древний механизм чтения и отождествления себя с героем: чтение Ефремова заставляет вспомнить не о своей малости и слабости, а о своей внутренней силе и достоинстве; Ефремов не проповедует их, а делится ими – ясно и щедро. Одно это уже обеспечивает его книгам почетное место на полке лучших и любимых. Не говоря уже о таинственных, прекрасных и страшных образах неведомого будущего: о гигантских черных медузах с чужой планеты, о краснокожей красавице с Эпсилон Тукана с ее загадочным призывом «Оффа алли кор!», о празднике Пламенных Чаш…
Читателей так впечатлил этот ослепительный мир, что «Туманность Андромеды» со своего выхода в 1957 году до 1963-го, когда вышло «Лезвие бритвы», переиздавалась ежегодно огромными тиражами – до 500 тысяч экземпляров в 1959 году; за советские годы всего было около 20 переизданий. Не прекратились они и в постсоветские времена, хотя Ефремову многие ставили в вину, что он – уже после разоблачения сталинизма – пытался оправдать и реанимировать скомпрометировавшую себя коммунистическую идею.
Но идея будущего по Ефремову – больше и шире, чем апология или обличение того или иного социального строя. Недаром так никто толком и не разобрался, имел ли он в виду Советский Союз в «Часе Быка» – и вообще, социалистическую идею разоблачал или капиталистическую. Сам писатель говорил, что развил до логического предела тенденции, имеющие место в США и Китае при «великом кормчем»; его Торманс отвратителен сразу и по-коммунистически, и по-капиталистически – на что бы это было так похоже, так неприятно актуально?
Советская власть разглядела в книге свой портрет по принципу «на воре шапка горит» и отреагировала запретом: книжное издание 1970 года (до этого роман выходил в журнале «Техника – молодежи») стало последним при социализме, в следующий раз «Час Быка» увидел свет только в 1988 году.
Пожалуй, и Стругацкие, с которыми мэтр так спорил, ясно видели, что проблемы будущего у Ефремова шире узкосоциального толкования. Борис Натанович писал однажды: «Да, мы (с АН) очень хорошо понимали, что живем именно в Советском Союзе и именно в «такой момент», и тем не менее мысль написать утопию – с одной стороны вполне a la Ефремов, но, в то же время, как бы и в противопоставление геометрически-холодному, совершенному ефремовскому миру, – мысль эта возникла у нас самым естественным путем».
Что Ефремов ставил вопросы скорее антропологические, чем социальные, особенно ясно, если углубиться в его «Таис Афинскую» или «На краю Ойкумены», где всякое движение в мир приносят сильные и мудрые герои, или в «Лезвие бритвы», где он прямым текстом говорит о том, что единственно верен только срединный путь, хотя найти его и не впасть в крайность – немыслимо трудно. Роман напоминает, что по лезвию бритвы ходит каждый из нас; свалиться легко; оправдать падение своим человечеством – эраре же хуманум эст – еще легче, но жизнь только тогда жизнь, когда она ищет не легкие пути, а верные.
В этом смысле Ефремов сейчас – хорошая прививка от уныния, свойственного эпохе разочарований: даже если утопического мира не вышло, а в нашем краю Ойкумены как жили при фараонах, так и живут, – то от нас самих зависит, быть титанами или не быть, удержаться на лезвии или брякнуться с него, тянуться вверх или продолжать валяться.
Анна ГАМАЛОВА
Источник: http://www.russkiymir.ru/russkiymir/ru/magazines/archive/2012/05/article0009.html |
