''Военный цикл'' представлен рассказами. Форма рассказа – наверно, не самая лучшая для выражения взглядов крупного мыслителя. Но в 40е годы крупный палеонтолог Ефремов в Мыслителя только вырастал. С первого рассказа виден талантливый писатель. Однако в ''военных рассказах'' – только наметки специфического ''ефремовского направления мысли'', только подъем до ''ефремовского уровня мысли''. Рассказы интересны и своеобразны – все вместе и каждый по-своему. Писатель как бы ищет свои пути, как бы соотносит свое творчество с наследием разных предшественников. Первый рассказ – ''Встреча над Тускаророй'' – оригинально преломляет сюжет ''Бегущей по волнам'' любимого Ефремовым А. Грина. Тоже встреча главного героя – с таинственной ''бегущей под волнами'' и странно связанной с этим судном неординарной девушкой. Тоже печальное расставание едва встретившихся героев – навсегда. Тоже – мотив ожидания Несбывшегося. Но Несбывшееся разводит героев словами гриновской Биче Сениэль – ''Гарвей, этого не было…''; и ефремовской Анны Джессельтон – ''Да, вы, без сомнения настоящий моряк, если можете так здорово выдумывать…''. Вставная история из крепостных времен в рассказе ''Путями старых горняков'' напоминает не сказочные составляющие сказов П. Бажова. ''Последний марсель'' органично вписывается в огромный строй морских рассказов о Войне многих советских авторов. ''Сибирские рассказы'' перекликаются с ''аляскинскими рассказами'' Дж. Лондона. И т. д. . Но из ''военных рассказов'' я бы выделил два, как особенно ''ефремовские''.
Практически все ''военные рассказы'' можно было бы включить в канву романа Ефремова ''Лезвие бритвы'' дополнительными сюжетными линиями. Но ''Эллинский секрет'' можно было бы не просто прибавить к хитросплетениям сюжета романа, а слить его с главной сюжетной линией произведения – настолько рассказ 40х годов ''одноприроден'' роману 60х. В рассказе уже присутствует тема генной памяти, впервые в творчестве писателя затронут светлый мотив эллинской античности, вполне по-ефремовски славится героическое и прекрасное в Человеке, высоко возносится дерзновенная наука. В этом раннем произведении Ефремов словами героя начинает на всю жизнь исследование Прекрасного: ''… опыт бесчисленных поколений дал нам бессознательное понимание совершенства, воспринимаемого в виде красоты…''. А воина-скульптора (как Пандион в романе ''На краю Ойкумены'') Леонтьева и его прекрасную модель Ирину можно было бы почти без всякого насилия над текстом, практически одним переименованием отождествить с воином-скульптором Прониным и его прекрасной моделью Анной (но пришлось бы слегка понизить величие образа Анны, ''избавив'' ее от гибели в бою начала Войны). Роман развернул зачин рассказа в большое исследование. Рассказ предвосхитил оттепельный роман на два десятилетия – потому не был понят ''ответственными современниками'' и появился в печати после ''Лезвия бритвы''. Этот анекдот своеобразно предвосхитил драму – с ''Часом быка''. ''Эллинский секрет'' интересен, возможно, еще одним предвосхищением. Изложение мыслеобразов Леонтьева мне напоминает описание мира алотелых туканцев самой ''Туманности Андромеды''. Ведь в обоих случаях ''… разве видение не было … грезой о прекрасном мире, посланной … века назад?''. Греза в ''Туманности Андромеды'' – о самом прекрасном мире во всем творчестве Ефремова, но зато греза в ''Эллинском секрете'' – исходная во всем этом творчестве, пронизанном ностальгией по прекрасному миру.
С ''Туманностью Андромеды'' ''Эллинский секрет'' связан опосредственно. Более прямо выводит на знаменитый роман скромный рассказ ''Обсерватория Нур-и-Дешт''. Ее главный герой Лебедев сражается с носителями свастики, похожей и на Черный крест, и (ветвящимися ''щупальцами'') на Черных медуз, ранен – и измучен душой. Понятно – он пережил страдания народа, смерти товарищей по оружию, сам много перенес. Вполне вероятно, что так или иначе близкая ему женщина (может Нина, может Лиза?) в результате ранения оказалась парализованной и пребывала в постоянной коме, без всякой надежды – ''вдали от могущественных … врачебных институтов'' Эры Великого Кольца. Выздоравливающий Лебедев случайно оказывается – как ''заболевший'' Дар Ветер – в археологической экспедиции, после которой вновь направляется на передовой фронт борьбы за счастье людей – как Эрг Ноор. Параллели двух произведений очень надуманы? Пока да. Но уже набросок облика Лебедева задает рассказу особый ракурс: ''… моряка поразила сдержанная энергия, исходившая от ловкой и стройной фигуры майора. Глаза, казавшиеся особенно светлыми на сильно загорелом лице, были удивительно спокойными, но в глубине их светилась какая-то сила, которую моряк с самого начала определил как проявление упорной радости жизни…''. Таким увидел Лебедева моряк, сосед по купе. Итак – ''поразила'', ''удивительно'', ''проявление упорной радости жизни''. А ведь в споре с другими соседями по купе моряк сам отстаивал ''право человека на радость'' и в условиях Войны. Может быть, в отличие от названных соседей моряк (с Тихого океана?) еще не воевал. Но если он воспринял майора Лебедева как человека ''молодого'', значит он и сам не юный лейтенант (да лейтенант и не ехал бы в купе со старшими офицерами?), значит его позиция – не юношеская наивность. Тем более, что во время войны и юноши и в тылу часто взрослели быстро, особенно, конечно, на военном флоте. Так или иначе – одновременно и спор с соседями, и ''удивление'' в отношении Лебедева. Моряк удивился, наверно, еще больше, когда узнал, что лишь полгода назад Лебедев ехал долечиваться ''жестким, мрачным'', только к концу своего маршрута ''немного смягчился'', а перед моряком - чуть ли не гость из будущего Эры Великого Кольца, подобие Дар Ветра и его современников. Но что было в эти полгода у Лебедева более необычного, чем обычная археологическая экспедиция? Вот если бы к Лебедеву явилась Веда Конг и увела его в свою экспедицию! А, собственно, почему бы нет? Владимир Фирсов в рассказе ''Только один час'' рисует ситуацию, когда коммуниста Ганса из застенков гестапо забирают в Будущее – только на один час. Но этот час дал смертнику и энергию, и спокойствие, и какую-то силу – проявление упорной радости жизни. Повесть Стругацких ''Попытка к бегству'' придает схожему сюжету совсем другое звучание, очень выигрышное для недавних 90х годов. Советский офицер бежит из гитлеровских застенков к ''коммунистам'' Будущего, но оказывается на своего рода ''Калыме'' – и решает вернуться на смерть в застенки, где все понятнее. Возможно, он вернулся со злой энергией и силой, однако вряд ли с упорной радостью жизни. Но повесть Стругацких – пример фантастики без ее мотивировки научного или квазинаучного плана (хотя для Ефремова характерны именно научные мотивации). Итак – на конечной станции маршрута Лебедеву является Веда Конг и увлекает в фантастическую археологическую экспедицию. Там, в фантастической ситуации, Лебедев обретает энергию, силу – упорную радость жизни и через полгода отправляется на фронт со спокойным и мужественным оптимизмом Ганса в застенках гестапо или Эрга Ноора и Низы в последней, смертельной для них экспедиции. Здесь параллели ''моей фантастики'' и рассказа уже не столь натянуты. Действительно, пусть не Веда – Таня – увлекает Лебедева если не именно в Будущее, то в мир, мало похожий на Настоящее. Ведь экспедиция отрезана от настоящего даже тыла тяжелой Войны, от известий о прорыве гитлеровцев к Волге, от похоронок, от инвалидов войны, от вида не слишком сытых людей. В последнем аспекте – Таня сразу заверила Лебедева: ''Еды у нас много!'', что совершенно нелишне. А тяжелый, но не изматывающий труд археологов облагораживается – как тяжелый труд скульптора, например – высоким назначением. Экспедиция работает в жаркой полупустыне, однако жара там сухая, а под боком речушка с холодной водой – сауна, а не работа (это не безводная Гоби, не лесотундра ''Алмазной трубы''). В экспедиции собрались лишь интеллигенты и подросток. Подростки Войны были людьми ''сердитыми'', как определил Ефремов молодых участников Гобийской экспедиции, ровесников Вячека. Но отдельно от своих ватаг и среди умных взрослых подростки обычно проявлялись просто детьми. Однако всей этой редкой, но не исключительной безмятежности было все же маловато, чтоб измученный войной Лебедев превратился в какое-то ''поразительное'', ''удивительное'' подобие людей Эры Великого Кольца. Для такого фантастического превращения понадобился еще и фантастический фактор – слабая радиоактивность места раскопок, дающая людям ХХ века ощущение радости героев самого радостного романа Ефремова. С этим природным фактором душевное состояние членов экспедиции ХХ века приблизилось к душевному состоянию людей совершенного общества Грядущего. С этим природным фактором можно полагать определенный перелом в мыслительном развитии Ефремова, озадачившегося проблемой счастья людей независимо от природных случайностей. Повышала жизненный тонус ''волшебная вода'' уже в рассказе ''Встреча над Тускаророй''; очень значимым для чувства радости было необычное вещество в рассказе ''Бухта радужных струй''. Но даже в сюжете последнего природный фактор радости какой-то скользящий. В ''Обсерватории Нур-и-Дешт'' природный ''радостный феномен'' задает главную интригу. И закономерно, что участники экспедиции, нечаянно соприкоснувшиеся с душевным настроем людей Эры Великого Кольца, первыми из героев Ефремова поднимают глаза к звездному небу. А мыслями Лебедева Автор впервые как бы формулирует замысел ''Туманности Андромеды'': ''В этих бесчисленных мирах, наверно, тоже существует жизнь, чужая, многообразная. И там обитают подобные нам существа, владеющие могуществом мысли, там, в недоступной дали… И я здесь, ничего не подозревая, смотрю на эти миры, тоскуя, взволнованный смутным предчувствием грядущей великой судьбы человеческого рода. Великой, да, когда удастся справиться с темными звериными силами, еще властвующими на земле, тупо, по-скотски разрушающими, уничтожающими драгоценные завоевания человеческой мысли и мечты.''. Может быть, не случайно (хотя бы по причинам неосознанных ассоциаций) космический корабль, отлет которого венчает ''Туманность Андромеды'', назван ''именем майора Лебедева''? И не случайно в археологических экспедициях разных эпох одинаково чувствуют жаркую степь Лебедев (''Покой, простор…'') и Дар Ветер (''простором и покоем веяло…'')? А дрема Лебедева на колючей траве, пока он ждал купающуюся Таню, похожа на дрему Дар Ветра на подобной траве возле спящей Веды. ''Ответственные современники'' Ефремова с началом Оттепели ''Туманность Андромеды'' приняли, в общем, тепло. Но, возможно, в жесткие 40е роман названную прослойку и испугал бы – как ''Эллинский секрет''. Однако ''Обсерватория Нур-и-Дешт'' сошла за фантастику ближнего прицела.
В ''оттепельном цикле'' доминируют произведения с объемом философских трактатов – романы, с философской же обстоятельностью разворачивающие систему взглядов Ефремова. Малые по объему произведения этого цикла обрисовывают отдельные моменты мировоззрения Ивана Антоновича. Повесть ''Сердце Змеи'' и рассказ ''Пять Картин'' могли бы стать новыми частями переработанных романов о Будущем. К ранним рассказам ближе всего ''Юрта ворона''. Несколько особняком в творчестве Ефремова стоит ''Афанеор, дочь Ахархеллена''. Эта повесть в известном смысле промежуточна между ''военным'' и ''оттепельным'' циклами. Т. е. последние две названные вещи ''оттепельны'' больше хронологически.
Но истинно переходными между полярными циклами являются ''Звездные корабли'' и ''Великая дуга''. Хронологически они практически строго лежат меж ''военными'' рассказами – и ''Туманностью Андромеды''. По объему они ("Великая дуга" - своими двумя составляющими) больше произведений ''военного цикла'' и меньше типичных произведений ''цикла оттепельного''. Однако главное не в этом. Повесть ''Звездные корабли'' по литературным особенностям напоминает ''военные рассказы''. Но в ней впервые у Ефремова зазвучала тема космических полетов – и даже не межпланетных, а межзвездных. Главные герои повести не только поднимают глаза к звездам (как герои ''Обсерватории Нур-и-Дешт'') – они как бы смотрят в глаза пришельцу со звезд. И эта ''встреча взглядов'' представителей разных миров вызывает у землян мысли, дополняющие, развивающие мысли майора Лебедева: ''… обитатели различных ''звездных кораблей'' поймут друг друга, когда будет побеждено разделяющее миры пространство, когда состоится наконец встреча мысли, разбросанной на далеких планетных островках во Вселенной… но ум говорил о тысячелетиях познания, нужных еще для великого расширения мира. И прежде всего нужно объединить народы собственной планеты в одну братскую семью, уничтожить неравенство, угнетение и расовые предрассудки, а потом уже уверенно идти к объединению разных миров'' (нечто в духе лекции Веды Конг, адресованной Великому Кольцу). Дилогия ''Великая дуга'' переходна иначе. Она состоит из произведений, которые сюжетно и тематически связаны достаточно условно. Произведения составляют две ступени напряженного мыслительного поиска. Первая ступень – ''Путешествие Баурджеда'' – по глубине мысли, по результатам поиска ближе, скорее, рассказам ''военного цикла'' (есть и прямые переклички, – например перестройка личности Усольцева при его восхождении на неприступный Белый Рог и перестройка личности Баурджеда в его дерзновенном путешествии). Зато ''На краю Ойкумены'' можно считать первой ласточкой великолепного романного созвездия Ефремова. Надо учитывать, что Ойкумена в переводе на русский значит Вселенная. Обращение Ефремова к звездным горизонтам Вселенной в ''Звездных кораблях'' и обращение его через земные горизонты Ойкумены Древности к историческим горизонтам Человечества в Дилогии прямо выводят на масштабную во всех отношениях ''Туманность Андромеды'' так, как будто последняя создавалась сразу за первыми. Но логическое в развитии не всегда безупречно исторически. И в данном случае история исказила логику. ''Путешествие Баурджеда'' было написано в 1945 году, но появилось в печати в 1953 году, когда было ''''подработана''… по редакторским советам (И. Е.)'' – после выхода в свет (1949 год) позднее написанной ''На краю Ойкумены''. В 1944 году были созданы'' Звездные корабли'' – но ''Пришельцы далеких миров… пугали некоторых критиков. В результате ''Звездные корабли'' были напечатаны через три года… (И. Е.)''. Однако это, собственно, еще не нарушения.
Между логически соединяющими два основных цикла произведений Ефремова ''Звездными кораблями'' и ''Великой Дугой'' – и начинающей ''оттепельный цикл'' ''Туманностью Андромеды'' пролег ощутимый временной интервал (практически нулевой, если брать время напечатания ''Путешествия Баурджеда'' и время начала работы над ''Туманностью Андромеды''; но корректно сравнивать однотипные даты, особенно общественно значимые даты выхода произведений в свет). В рамках этого интервала появилось в печати самое публицистическое из художественных творение Ефремова – рассказ ''Адское пламя'' (1954 год; написан в 1948), посвященный борьбе за мир против атомной угрозы, и произведение самое нехудожественное (из художественных), документалистское – ''Дорога ветров''. Где-то с той же хронологией не появились намечавшиеся рассказы (см. письмо И. И. Пузанову от 16 декабря 1953 года). Можно констатировать какую-то заминку в развитии творчества фантаста-философа, не просто расхождение логики и истории развития, но нарушение логики. О возможных общественных причинах гадать не буду. Но вероятны причины и чисто писательского, мыслительного плана. Все же уровень гениальной ''Туманности Андромеды'' гораздо выше уровней талантливых ''Звездных кораблей'', ''Путешествия Баурджеда'' и даже ''На краю Ойкумены''. Ростки в этих трех (тем более в предшествующих произведениях) ''Высокого Ефремова'' нужно было вырастить, наметки – развить. Нужно было еще многое продумать, прочувствовать, может быть выстрадать. ''Адское пламя'' и ''несбывшиеся рассказы'' требовали дополнительной работы мысли, оттачивали мастерство. ''Дорога ветров'' – первое действительно большое произведение Ивана Антоновича с множеством героев, характеров, с извилистым сюжетом, с пейзажным разнообразием – стало документально-реалистическим трамплином последующего научно-фантастического взлета Ефремова. Образно говоря – в ''Звездных кораблях'' Мыслитель четко определил новую цель, в ''Путешествии Баурджеда'' – отошел назад для разбега, ''На краю Ойкумены'' – разбежался, где-то в 50х годах взлетел, оторвавшись от логики своего научно-фантастического с философским креном творчества, а с началом Оттепели достиг заветной цели в дальней Вселенной ''Туманности Андромеды''.
* * *
С выходом в свет ''Туманности Андромеды'' Ефремов проснулся знаменитым. Оттепельная фантастика – так или иначе – ''ефремовского призыва''. Но с годами все больше фантастов не столько продолжали ефремовское направление, отталкиваясь от него, сколько его отталкивали. Настойчиво декларировал себя продолжателем Ефремова Юрий Медведев. Достаточно системно, но без ефремовской философской глубины и основательности продолжал его линию Сергей Павлов. В отдельных моментах очень созвучен Ефремову Василий Головачев. Обосновано оспорил идею Великого Кольца (в чисто ''ефремовском'' виде) Генрих Альтов. Прямо противопоставил себя ефремовскому направлению Илья Варшавский, возможно первый известный диссидент в оттепельной фантастике. Его ''Предварительные изыскания'' – остроумная и злая пародия на многие произведения советских авторов (''Голова профессора Доуэля'' А. Беляева и пр.)... Герой устраивается в ординарную фирму; приходит к выводу, что фирма занимается страшными делами; начинает борьбу. В основе коллизий рассказа – ''высасывание'' мыслей, фантазий героя и его коллег электронной машиной. Однако ужасы положительного героя напрасны – машина просто пишет фантастические романы (в соратнице героя видна карикатура на Мари Лоран Беляева и др.). Рассказ ''Побег'' повествует, как Власть утонченно выжимают последние соки из каторжан, инсценируя их побеги в некую счастливую ''Утопию''. В действительности их переправляют на хлопковые поля, где зомбированные по высшему слову науки смертники из последних сил убирают урожай, питаясь одной брюквой, считая, что собирают цветы и лакомятся жареным мясом. По сюжету и на прямой каторге, и в ''Утопии'' несчастных эксплуатирует одна Система. Но ''свои'' понимали: Побег – это антикапиталистическая социалистическая революция; и т. д.. А в ''Контактов не будет'' Варшавский посмеялся (по-моему – скорее зубоскально, чем остроумно) над ''Туманностью Андромеды'', вообще над Ефремовым. Варшавский диссидентствовал при советской власти, чем – помимо таланта многих своих произведений – заслуживает уважения в любом случае. Но далеко не все оппоненты Ефремова заслуживают уважения; и меньше всего – перестроившиеся со времен советской власти. С падением той власти, с одной стороны, стали массово, рыночно выходить произведения Ефремова, с другой стороны – Иван Антонович не вписывается в систему перестроенных воззрений. Яркий пример – в одном из телешоу ''Апокрифа'' девушка задала вопрос об объективной природе Прекрасного. Лидирующие на шоу в силу возраста и интеллигентского статуса не могли (все, по крайней мере) не читать ''Туманности Андромеды'' или ''Таис Афинской'' и, главное, ''Лезвия бритвы''. Но никто даже не вспомнил о Ефремове, никак не ответив вопрошающей по существу. Направленно Ефремов ''вспоминался'' в девяностые годы ''Часом быка''. Ошалевшим массовым сознанием переломного десятилетия памфлет – именем Идеала против реального лже-социализма, трудно отличимого (героями романа) от капитализма – воспринимался как некоторая ругань неким образом известного человека по адресу социализма, коммунизма в принципе, вообще (в конкретной исторической ситуации – значит в пользу капитализма). Особого рассмотрения достойна ''перестройка'' Братьев Стругацких. И потому, что этот автор (по Аркадию Натановичу – ''писатель-то один, хотя брата два'') – выдающийся советский фантаст, и потому, что перестроился он в отношении Ефремова ранее Перестройки, и потому, что его ''перестройка'' была очень крутой.
При моем приличном знании советской фантастики мне не ведомо более ''ефремовское'' произведение вне наследия Ефремова, чем ''Страна багровых туч''. Лично близкий Ефремову Александр Казанцев в ''Планете бурь'' слегка привязывает персонаж к Гобийской экспедиции Ефремова – упоминанием об участии в ней. Венера Казанцева – древние земные тропики. А Венера Стругацких – пустыня с красками Гоби. Главный герой – Алексей Быков – большой, сильный человек, отправившийся на Венеру именно из Гоби. На Венере он быстро становится фактическим заместителем начальника экспедиции, а после его гибели реально возглавляет ее остатки. Есть в этой экспедиции очень симпатичный латыш, близкий друг Быкова. Ефремов (единственный из фантастов всех времен и народов) вспоминается прямым текстом; воспроизводится содержание рассказа ''Олгой-хорхой''. ''Гид'' по одному из собраний сочинений Стругацких, некто А. Зеркалов, назвал последнее произведение Братьев ''Отягощенные злом, или сорок лет спустя'' перифразом ''Мастера и Маргариты'' Булгакова. Пожалуй. Ну, а ''Страну багровых туч'' можно назвать перифразом ранних произведений Ефремова, возможно единственным во всей мировой литературе. Но далее – ''перестройка''. Известные мне более поздние высказывания Стругацких по Ефремову – выдержаны или равнодушны (например, сомнения, кто написал про жуткого зверя гишу: то ли Ефремов, то ли Беляев – а, не важно). Возможно, итоговое отношение к Ефремову Стругацких выражено в ''Вопросах без ответов'' за 1990 год: ''Хотелось бы нам жить… в мире ''Туманности Андромеды''? Трудно сказать… Холодно. Стерильно чисто и холодно… А вам, читатель?''. – А мне холода не чувствуется – напротив, с ''Туманностью Андромеды'' у меня ассоциируется тепло. Что же касается стерильной чистоты – я совершенно не считаю ее криминалом. Каждому – свое. Например, ''Румата попытался представить, что (бандит) Вага стал бы делать на Земле. В светлую комнату с зеркальными стенами и кондиционированным воздухом, пахнущим хвоей или морем, бросили огромного мохнатого паука. Паук прижался к сверкающему полу, судорожно повел злобными глазками и – что делать? (извечный русский вопрос, правда, в темном царстве – А. М.) – боком, боком кинулся в самый темный угол…'', где, может быть, не так стерильно чисто и можно поднять температуру, согревая ограниченное пространство своим телом. ''Земля'' в данном случае – вполне ''светлое будущее''. Книги Стругацких стоят у меня на верхней, ''самой значимой'', полке, рядом с книгами Ефремова; при всех моих несогласиях с Братьями никаких сравнений их с Вагой и с пауком я не провожу. Но параллель двух мест в наследии Стругацких, по-моему, объективна – и задана ими самими.
Ради той же объективности нужно сказать, что указанная фантазия Руматы из произведения ''Трудно быть богом'' – почти за три десятка лет до ''Вопросов без ответов''. За это время Стругацкие существенно перестроились (в том числе крайне невзлюбили свой исходный ''перифраз'' Ефремова). И перестройка была, надо думать, болезненной, с элементами мазохизма. В ''Трудно быть богом'' ''брат Аба – дурак и лавочник'' обнаруживает облик умницы, космонавта Михаила Антоновича (!?) Крутикова из ранних произведений Стругацких. А соратник и друг Михаила Антоновича Юрковский (в ''Стране багровых туч'' – первоначальный недруг похожего на Ефремова Быкова и, возможно, коллективный иронический автопортрет Братьев) в ''Хищных вещах века'' удостаивается из-за своего безобидного ''пижонства'' памятника от хрюкающего мещанства. За что же вы их так – Братья? Отыгрывали свое отчаяние? Жгли мосты в свое начальное творчество? Еще в ''Стажерах'' прежняя негромкая идеология Стругацких зазвенела, как натянутая струна (один удар стулом коммуниста Барабаша по голове капиталиста Ричардсона чего стоит), грозя по примеру натянутой струны лопнуть. В следующем ''Возвращении'', в состоянии натянутой струны, Братья предприняли попытку к бегству из будущего близкого (нынешнее начало тысячелетия) и светлого в будущее на век дальше, но оказались постепенно, скорее в прошлом, не столь светлом, зато видимом из отдаленного будущего иначе. В отдаленном будущем ''Далекой радуги'' впервые заиграло Непознаваемое (Камилл); ранее не декларируемые, но четкие нравственные позиции стали более гибкими (''отпущение грехов'' дураку и подлецу Роберту мудрецом Горбовским, сентенции Камилла); и появилась тема Эксперимента (пока еще природного) над обществом, предотвратить который люди бессильны и дело заключается в том, как себя в ''экспериментальной ситуации'' вести Интеллигентным Индивидуальностям, которым трудно быть богами. Попытались люди из светлого будущего на фантастической ''Калыме'' (''Попытка к бегству'') помочь ''зэкам'' – сделали им только хуже, заслужили их ненависть (ранний мазохизм растерянных Братьев – благими намерениями дорога в ад?). До предела ''струна натянулась'' в ''Трудно быть богом'' (и Стругацкими?; или иначе – трудно быть богами Стругацким?). ''Лирический герой'' Братьев измучился попытками втиснуть свое восприятие ''экспериментальных данных'' жизни в рамки Базисной теории: ''Это Эксперимент надо мной, а не над ними'', жителями Арканара и т. д. . К слову сказать – по-моему, Базисная теория не виновата, что Румата не способен с ее позиций понять конкретные факты. В фантастическом Арканаре с ''окрестностями'' проглядывают реальные Латинская Америка несколько веков назад (в гео-этническом аспекте) и колонии крестоносцев средневековой Прибалтики (в аспекте социально-историческом). Наверно, в их действительной истории (еще крепостнической) были более близкие реальные параллели фантастическим событиям романа, чем в истории Франции Ришелье (после крепостничества) и тем более Неккера (перед буржуазной революцией) либо Англии Монка (после победы буржуазной революции), прочим надуманным аналогам от дона Руматы, дона Кондора и дона Гуга. По-человечески можно, нужно понять, что на зверства типа тех, что были в колониальной Латинской Америке или крестоносной Прибалтике, у наших современников (в том числе Стругацких и их современно сотворенных героев квазибудущего), оказавшихся ''спринтерами'', не хватит нервов. Но причем здесь Базисная теория, если с ней обращаются, как Мартышка с Очками? Равнодушной истории, с какой-то степенью объективности отражающей ее закономерности теории, нет дела до того, что у современного человека, может быть, не хватило бы нервов пережить зверства Древнего Рима и т. п.. – Хотя многие современники спокойно переживают не только преступления сталинщины ''у нас'', но и нацизма в очень культурной Германии или атомную бомбежку Хиросимы и Нагасаки демократическими, дальше некуда, Соединенными Штатами; и более того – смакуют сегодняшние зверства, которые с аппетитом тиражируют СМИ. Очень ТРУДНО (БЫТЬ) – признались Стругацкие через терзания и метания Руматы. И ''струна не выдержала''.
В одной из телепередач Алексей Герман обозвал роман ''Трудно быть богом'' антибольшевистским (т.е. трудно быть большевиком – или трудно божественным антибольшевикам?). К сожалению – он не уточнил свое понимание большевизма (сейчас в массовом сознании достаточно расплывчатое), соотношение с ним членства в КПСС своего отца и Аркадия Стругацкого. Но если ориентироваться на общий стереотип названного сознания в понимании большевизма, как чего-то неправильного и жестокого, то ''Трудно быть богом'' – некоторая реабилитация ''большевизма''. Ведь как неправильно (вопреки всем своим мучительным и благостным размышлениям) и жестоко (''Вот так бог!'') славный Румата умертвил десятки или, может быть, сотни (можно обосновать текстом романа) людей, главная вина которых перед Руматой та, что они росли в менее светлом обществе, чем он. У славного Руматы были для срыва веские причины? Так и большевизм, при любом его понимании, даже мистическом, имел свои причины. ''Не выдержала струна'' Руматы, ''не выдержала струна'' Стругацких. Вскоре после ''Трудно быть богом'' их творчество существенно изменилось. Но – с предварительном экстремальным рецидивом прежнего.
Сразу за ''Трудно быть богом'' вышло еще одно произведение прежнего (даже очень прежнего) типа. Попытка к бегству после ''Стажеров'' (из ближайшего будущего в замаскированные под Будущее, более отдаленное, Настоящее и Прошлое) самих Братьев продублирована попыткой к бегству от борьбы с космосом к борьбе с пороками человечества Ивана Жилина. Иван (Антонович?) – ученик Быкова, а, в сущности – образ переходный от образа замечательного космопроходца, но не более того – Быкова, к образу столь же замечательного космопроходца, но еще и ''космического Сократа'' – Горбовского. Именно из-за своей ''полусократовской'' тонкости души Иван ''предает'' дело Быкова и самого несколько однолинейного (т. с. стерильно чистого и холодного) Быкова, причем в очень неподходящий момент – после гибели ближайших друзей и соратников Быкова (Юрковского и Крутикова, которым предстояло после нелепой, но мужественной смерти еще и шельмование от деморализованных Братьев). Жилин ''бежит'' на смертельный бой со злобным дурачьем, в ближайшем будущем (нынешнее начало тысячелетия) отчаянно дерется с ним – пока Братья в "отдаленном" квзибудущем мучительно переосмысливают прежние свои позиции. Когда Стругацкие возвращаются из квазибудущего в начало третьего тысячелетия – они (неожиданно?) сталкиваются с Жилиным в ''Хищных вещах века''. Насколько я могу судить – это произведение Стругацких далеко не самое популярное (мягко говоря) у нынешней общественности. Например, помянутый выше А. Зеркалов в общем, обзорном предисловии к соответствующему собранию сочинений упор делал на ''антибольшевистском'' произведении ''Трудно быть богом'', но дем-плюралистически даже не вспомнил ''Хищные вещи века''. Понятно, ведь это произведение – не ''антибольшевистское'' махание кулаками после драки, это предупреждение против надвигающегося человеческого хрюканья на грани фантастики. К дефицитному лже-социализму времен написания произведения и после, явно ''изобильный капитализм'' ''Хищных вещей'' отношения не имеет, зато к ''обществу потребления'' со стажем Запада и в качестве ''национальной идеи'' современной России – отношение прямое. Афишировать идейное, духовное произведение при вдалбливании ''национальной идеи'' – чавкать, отрываться со вкусом, щекотать себе нервы шоком и шокировать других, мечтать о дрожке и т. п., о слеге, наконец – разумеется, неудобно. Нужно Стругацких тихой сапой препарировать (если уж неудобно выборочно запретить), расставить в их неоднородном творчестве нужные акценты. Ну, как можно популяризировать марксистскую пропаганду Жилина: ''И напрасно вы ссылаетесь на великих революционеров. Они бы не приняли ваш лозунг: теперь вы свободны, развлекайтесь (нынешняя ''национальная идея'' – А. М.). Они говорили иначе: теперь вы свободны, работайте''. Так в духе Ефремова присоединялись к великим революционерам Жилин и Стругацкие – пока не ''лопнули натянутые струны''. Стругацкие от социологических исследований общества, теперь понимаемого ими как не понимаемый Эксперимент, который не может объяснить никакая Базисная теория, перешли к художественным тонкостям психологических переживаний беспомощных жертв Эксперимента, свой блестящий научный анализ разбавили сказкой. А Жилин, отчитав лжереволюционера (противника Бадшаха) и осознав, что против реакционного сытого хрюканья прежние методы борьбы плохо годятся – решил стать только проповедником. Как будто одни проповеди в истории показали большую эффективность, чем одна прямая борьба. С ''перестройкой'' Жилина – последнего из могикан ранних героев Стругацких – завершилась ''перестройка'' и самих Стругацких. ''Натянутая струна'', издав на последок мощный, звонкий аккорд, ''лопнула''.
После ''бегства'' Жилина от прямой борьбы с социальными негативами герои Стругацких совсем такую борьбу не прекратили. Только вся такая борьба теперь в лучшем случае – беспомощна. В юмористической по форме и саркастической по сути повести ''Второе нашествие марсиан'' Харон уходит к партизанам, ведущим войну с марсианами, но терпит поражение и, пожалуй, тоже переходит к проповедям, правда желчным. А болтун Полифем готов на словах сражаться (по ситуации) и с марсианами, и с партизанами. Пытается сломать внеземной ''тоталитарный режим'' Максим на ''Обитаемом острове'', но его героические усилия – как положено теперь у Стругацких – приводят к двусмысленным результатам. Максим на чужой планете – ''Румата'' поневоле, дилетант. Высококлассный профессионал-прогрессор, по меньшей мере, не хуже Руматы – ''самый страшный'' и странный Странник. Но результатов и его деятельности лучших, чем у Руматы, Братья не показывают. Особенно интересен образ профессионального революционера – Вепря (''местные коммунисты и социалисты… как Вепрь''). И отношение именно к нему Стругацких – показательно. Отношение, пожалуй, стерильно чистое, даже холодное. Вепрь – человек мужественный, самоотверженный, неглупый, достоин всякого уважения. Его жизненная позиция революционера выстрадана, оправдана, если угодно, злобной жизнью. И все же так не хочется Братьям его любить (прекраснодушный Максим из Прекрасного Далека – бестолковый на чужой планете, но такой свой)! А много раньше (!) – образ вечного мятежника Араты из ''Трудно быть богом''. Румата любит Киру, любит Уно, любит даже ''быка'' барона Пампу – совершенно не годных в качестве союзников для серьезной борьбы со страшным Рэбой, его серыми штурмовиками и черными монахами. А к самому серьезному (из аборигенов) противнику правления Рэбы – Арате – у рупора мыслей Стругацких отношение уважения, может быть даже некоторого преклонения, но никак не любви. Чужд Арата Румате и Стругацким, пренебрегают они если не Аратой (и Вепрем), то его методами – милее им бездействие девушки, случайные и бессильные действия мальчика и феодала. Лучше и Румате бездействовать (или действовать Бескровно, по большому счету – бессильно), лучше мучить себя бесконечными бессмысленными мыслями, смаковать неразрешимые трудности – пока не произойдет страшный срыв с массовой резней несчастного и злобного дурачья, еще более бессмысленный, чем все ''бессмысленные бунты'' Араты. С неустрашимостью Достоевского Стругацкие обнажают слабости своих позиций – с упрямством Достоевского они третируют слабости своих позиций. И как это по-либеральному – хоть в начале ХХ века, хоть во времена Застоя: ненависть к режиму и боязнь практической и настоящей борьбы с ним, прикрываемая гуманностью Бескровного Воздействия (на Кровавые Действия жизни) и бессилием противостоять Эксперименту истории (и стоящему за Экспериментом мистическому Экспериментатору?). После Февральской (Мартовской по Старому стилю) революции в старые революционные партии полезли массы ''мартовских эсеров'' и т. д.. После скорее стихийного, нежели организованного краха советской власти в ''демократию'' массами, как тараканы, повалили с кухонь – не кухарки – интеллигентные ''мартовские демократы'' во главе с перестроившимися членами КПСС, актива ВЛКСМ, в большой части интеллигентные читатели Стругацких.
Я считаю вершиной творчества Стругацких ''хронологический дуплет'' – ''Трудно быть богом'' и ''Хищные вещи века''. В последующем (по-моему – очень неровном) творчестве Братьев с ''дуплетом'' я бы сопоставил только ''Второе нашествие марсиан'', во многом спрогнозировавшее второе нашествие капитализма в нашей стране. У меня одна претензия к Братьям – зря они словами Харона подтвердили действительное наличие марсиан. Было бы еще смешнее, если бы это ''наличие'' подтверждалось только наличием землян, старающихся за неведомых марсиан – сборщиком желудочного сока Эаком, гоняющимися за партизанами фермерами, Полифемом и прочей, разводимой теперь ради желудочного сока, публикой. Это больше бы походило на ситуацию в нашей стране, где буржуа второго нашествия не прибыли из-за рубежа, а вывернулись (нечто вроде выверта Полифема) из КПСС и ВЛКСМ, из КГБ и отечественных уголовников. Хочу отметить, что уважительное неприятие ''либералами'' Стругацкими действующих революционеров и любовь их к бестолковым фрондьерам вплоть до барона напоминает уважительное неприятие либералом Тургеневым разночинцев-''детей'' и снисходительная симпатия к крепостникам-''отцам'', вплоть до обломовского типа. И, может быть, не случайно изначальное только уважение к правильному (стерильно правильному), надежному в борьбе Быкову (''Б-быков есть Быков – … В-всех н-немощных на своих п-плечах''), при явной симпатии к более подверженному человеческим слабостям Юрковскому их создателей. Эволюция Стругацких перекликается с эволюцией Достоевского (от петрашевства до почвиничества). Правда, Братья, впав в отчаяние от "Эсперимента жизни", не нашли утешения (прямо) в "Эспериментаторе бытия".
От раннего Ефремова я вижу две линии развития – все более ефремовскую самого Ивана Антоновича и (через одновременную ''Туманности Андромеды'' ''Страну багровых туч'' – по нисходящей через другие ранние произведения) все менее ефремовскую Стругацких. Эти линии разделились изначально. Даже ''Страна багровых туч'' во многом противостоит ''Туманности Андромеды''. Исходное Будущее Стругацких полемически близко напоминает Настоящее (отличие – в технике и ее последствиях), их герои рубежа тысячелетий напоминают многие литературные персонажи двадцатого, отчасти, пожалуй, и девятнадцатого века. Правда, у Ефремова – тысячелетия, у Стругацких – десятилетия. Но, во-1, по законам жанра Будущее есть Будущее, качественно отличное от Настоящего (иначе, зачем огород городить), а во-2 – Стругацкие все же не зря выбрали именно недалекое Будущее, чтоб не слишком отрываться от Настоящего (Борис Натанович дожил до ''их'' Будущего, – да и Аркадий Натанович успел взглянуть на десятилетие полета ''Хиуса'' без всякой фантастики). Стругацким принципиально не нужны тысячелетия, даже их ''бегство'' на столетие с небольшим вперед – тайный марш-маневр назад (первоначальное название романа-бегства – ''Возвращение'' – проговаривает суть ''побега''). Если для Ефремова далекое Будущее – в немалой мере форма изложения мечты, то для Стругацких отдаленное Будущее (двадцать второй век; полдень в том числе) – увеличивающее зеркало для более детального рассмотрения Настоящего (как в Будущем и Прошлое, которое отчетливее показывает, что трудно быть богами в Настоящем). И всегда для Стругацких Будущее – форма цепляния за Настоящее, сначала реально-социалистическое, затем – скрытно-капиталистическое, но честно чуждое ефремовскому Будущему, стерильно чистому от многого того в любом настоящем, что умиляет Братьев. Вселенской широте философского анализа Ефремова Стругацкие противопоставили детальную скрупулезность анализа психологического. Мудрый Ефремов бывает дальнозорко наивным в частностях, умные Стругацкие не наивничают в деталях, но близоруко мечутся в больших проблемах. Ефремов всю жизнь вырастал, как мыслитель-ученый, не меняя вектор воззрений, Стругацкие съехали к сказке, к мифу – развернули вектор воззрений если не на пол-оборота, то на четверть его уж как минимум (с почти ефремовского направления на практически булгаковское и достоевщину). Можно упрекнуть Ефремова в том, что решая ''вселенские вопросы'', он не откликнулся (доходчиво) на более приземленные запросы мечущихся в лже-социализме интеллигентов, не предложил им практически осязаемое иное решение, нежели их ''решение'' смешать идеал социализма с реальным лже-социализмом и тайно (может быть и от себя) принять хищные вещи изобильного, свободно (по рыночному базарно) голосящего капитализма (с его свободой бегать на четвереньках, потреблять слег - который во многом заменил Интернет - и пр.). Но ведь и Братьев можно упрекнуть за то, что разочаровавшись в Базисной теории и придя к выводу о грозно нависающем Эксперименте, они – при их несомненных способностях к обществоведческому анализу – не попытались создать свою, лучше объясняющую Новую базисную теорию или, хотя бы, прямо не приняли какую-либо из существующих, так или иначе предложив своим читателям освобождение от ужасов перед мистическим Экспериментом рациональным пониманием его объективной сути. Братья предпочли смаковать эмпирические ужасы, сдабривая их обрывками разных концепций (ср. мнение Троцкого об эмпиризме и теоретической эклектике Сталина). Но не иметь каких-то теоретических представлений об эмпирических ужасах они не могли. Мне показались интересными теоретические построения в ''Вопросах без ответов'', а самым интересным – ''Все известные нам тоталитарные режимы, включая немецкий фашизм и казарменный социализм, были последней отчаянной попыткой феодализма отстоять свои позиции, отбросить надвигающийся капитализм…'' (как, оказывается, по-сталински просто!) и еще несколько страниц в том же духе. ''За Гитлером стояли монополии'', считали в отдаленном будущем Румата и в недавнем прошлом сами Братья. ''Ничего подобного'' – за Гитлером стоял ''вчерашний раб'', который ''восстал'' (подлый!) против капитализма, как крестьяне-вандейцы во Франции конца XVIII века. Ведь Германия середины века ХХ по уровню развития, по со-циальному строю – точная копия той отсталой Франции, только выходящей из феодализма. А Крупп, Тиссен и т. д. – это не монополисты, а восставшие рабы, отрывавшие от своей бедности в пользу нацистов последние гроши (либо они не стояли за Гитлером, а были прогрессивными буржуа-антифашистами, прямо буржуазными революционерами типа жирондистов и якобинцев?). В еще более феодальной, чем Германия тридцатых годов ХХ века, России начала этого века пролетарии не боролись (тем более на баррикадах) за восьмичасовой рабочий день, демократические свободы и т. д., а откровенно рвались назад в деревню, под надежное крыло помещика. Российские же крестьяне тогда мечтали не о земле без помещиков, а о возврате пасторального крепостничества (или они-то не рабы, а жертвы вчерашних рабов?). И, наверно, вообще черносотенная провокация царской охранки на немецкие деньги – Октябрь в нашей стране (ведь среди его лидеров – дворяне Ленин, Дзержинский и пр.,)? И провокация была такой глубокой, что пришлось пожертвовать царем, многими дворянами, жандармами, разными монархистами (в том числе обрусевшими и не обрусевшими немцами)? На какие жертвы не пойдешь ради спасения феодализма и самодержавия? Вот только сюсюкающие по судьбе главного антидемократа России начала ХХ века современные дем-монархисты и демократические поклонники феодализма (! – не рабы?) не понимают, что большевики, жертвуя царем (и собой), спасали от капитализма дело царя? А если серьезно – серьезный разбор эмоционального сумбура ''Новой Базисной теории'', изложенной в ''Вопросах без ответов'', требует специального исследования. Но уже можно констатировать, насколько заблудились Братья, когда-то на эмоциях начавшие блуждать вместе с Руматой по Старой Базисной теории (Румата уже принялся ''открывать феодальную суть фашизма'', отбрасывая предупреждения: ''Не шутите с терминологией, Антон!''; не делайте из социального явления самых развитых стран капитализма ХХ века дразнилку для самых страшных жестокостей иного общества – этот эффектный способ излияния эмоций мешает сознательной, потому действенной, борьбе с реальными жестокостями).
Объективное расхождение линий Ефремова и Стругацких не исключает их общих моментов. Разномастный энтузиазм конца 50х годов сменяется напряженными раздумьями в первой половине 60х, когда Стругацкие якобы бегут на сто лет тому вперед (от ''школьной романтики приключений''), а Ефремов якобы съехал к школьной романтике приключений. Затем Братья сходят в тихую оппозицию к Власти, а Иван Антонович попытался пристыдить Власть именем официальных Идеалов и был вытолкнут в тоже (но не ту же) оппозицию. Богам трудно, как их героям. Но разошедшиеся линии крупнейших советских фантастов обходили Власть с разных сторон. Ефремов отвергал лже-социализм за первый слог, Стругацкие – фактически за остальные (хотя путано, до конца пытаясь тоже как-то противопоставлять соц-реальности соц-идеалы – не столько в талантливых художественных произведениях, сколько в эмоциональной публицистике типа ''Вопросов без ответов''). Стругацкие, видимо, как никто в советской фантастике, выразили мировоззренческую эволюцию огромного социального слоя, представители которого часто сами определяют этот слой как либеральную интеллигенцию (с примкнувшими к ней либеральными рабочими, бюрократами, колхозниками). По истории творчества Стругацких особенно удобно изучать идейную эволюцию названного социального слоя: соцэнтузиазм конца 50х годов; мучительная растерянность с началом 60х; кухонная оппозиция лже-социализму затем (у линии Ефремова изгибы не столь кричащие). Талантливые писатели помогли интеллигентным массам осознать собственную эволюцию – и ''честно'' оправдать ее, отчасти замазать. ЧТО ДЕЛАТЬ? – если людям трудно быть богами (и прямыми диссидентами тоже); если Базисная теория подходит не больше, чем Мартышке Очки; если история без Теории видится ужасным, главное непонятным, Экспериментом, борьба с которым не только опасна, но и бессмысленна, а при ''спринтерских'' срывах – и уравнивает с объектом борьбы (или, точнее, не борьбы). Нет, уж – лучше ничего не делать, кроме мазохистских фиксации, пережевывания и смакования ужасов. Лучше на кухнях не кухарками холить свою интеллигентскую непримиримость и ждать, пока Эксперимент не кончится сам или его не кончит трансцендентный Экспериментатор. ''Хоть бы одна сволочь спросила, что она должна делать. Так нет же, каждая сволочь спрашивает только, что с ней будут делать. Успокойтесь, ваше будет царство небесное на Земле'', почти без настоящей борьбы и с борьбой дозволенной – ''невпопад'' обличал Харон ожидальщиков в ''лебединой песне'' ''ранних Стругацких''. С беспощадностью античных скептиков Стругацкие убедительной логикой показывают (без прямой полемики!) ''слабости своих оппонентов''. И если те античные скептики разящими, рациональными аргументами расчищали дорогу средневековой, феодальной мистике – Стругацкие въедливым и надрывным психологическим анализом переживаний своими героями объективных ситуаций готовили советских читателей (и себя?) к легкому принятию ценностей строя, высший образец которого они (по молодости, неосторожно?) клеймили в ''Хищных вещах века''. А Ефремов в любой ситуации – без массового или официозного сочувствия, в том числе – упорно ставил проблему общества, более совершенного, чем любой лже-социализм и самый сытый капитализм, в прошлом и будущем искал людей более совершенных, чем чавкающие слегачи, серые штурмовики и черные монахи – да и растерянные и хныкающие интеллигенты (полудиссиденты, с умным видом тайком обличающие лже-социализм в качестве социализма и тайком же тоскующие по хищным вещам капитализма) тоже.
Начало Оттепели четко обозначили в первую очередь ХХ съезд (с его фактическим продолжением на июньском пленуме ЦК 1957 года) и запуск Первого Спутника. Среди рубежных явлений второго порядка – выход в свет ошеломившей миллионы ''Туманности Андромеды''. Завершение Оттепели резонно связать с насильственным спасением лже-социализма внешними силами в Чехословакии и началом отставания СССР в освоение космоса. В те же годы имела место показательная и скандальная (возможно – самая громкая из явлений такого рода) расправа над ''Часом быка'', автором его и ''Туманности Андромеды''. По свидетельству П. К. Чудинова, протестовать против ''выволочки'' Ефремову из всех фантастов пытался только Александр Казанцев. Если Чудинов кого-то и упустил – принципиально это картину не меняет. Основная масса ''либеральной'' интеллигенции либерально отмолчалась (как и по вводу советских войск в Чехословакию - нормальные герои всегда идут в обход), мужественно ожидая, когда сам собой кончится ''Эксперимент'', когда можно будет блеснуть храбростью (ругать Политбюро, публично, на телекамеру сжигать свои партбилеты – хотя, если и подличали, то не эти уничтожаемые ''улики'', а их хозяева, добровольно вступавшие в КПСС, пока это было выгодно – и пр.) при его агонии и (если повезет) из молчальников выйти в начальники. Диссиденты были заняты другими проблемами и, может быть, самое главное – в своей массе не считали нужным тратить силы на поддержку автора ''красной'' ''Туманности Андромеды''. Ефремов уже перестал быть властителем дум большинства интеллигентов, своим для них. Знаковость, роковое значение для всех расправы лже-коммунистов именно над беспартийным автором именно ''Туманности Андромеды'' кто-то не смог, кто-то не захотел понять, может быть, успокаивая совесть мыслью о разборке между коммуняками и о неприкосновенности Ефремова (и с тем спасая себя от ефремовских ''неприятностей''). Хотя мало кто из фантастов, интеллигентов вообще ''удостоился'' в те годы почетного по нынешним временам такого пристального внимания ''общественности'', ''инстанций'' и ''органов'', как идейный приверженец коммунизма (не лже-его) Ефремов. Раздражал Ефремов и прагматичных приверженцев лже-социализма, и потаенных мечтателей о хищных вещах капитализма, персонально зачастую совпадавших при жизни Ефремова и почти утративших различие при втором нашествии капитализма (что предсказывали в ''Часе быка'' Ефремов и во ''Втором нашествии'' тогдашние Стругацкие). В конце 50х Ефремов увлек и ''ответственных людей'', и будущих ''либералов'', в конце 60х он между ними (как на тонком лезвии бритвы) остался почти один, потому, что не выражал уже ни каких устойчивых исканий ни какого значительного слоя своих современников. Бывает гениально точное выполнение заказа эпохи (например, Частная теория относительности Эйнштейна), бывает гениальное поднятие над меняющимися эпохами (гелиоцентрическая концепция античных астрономов; и др.). Струацкие устойчиво выражали меняющиеся настроения большого общественного слоя. Несгибаемое творчество Ефремова с поразительной полнотой выразило общий общественный настрой лишь нескольких, оттепельных лет - и Будущего?.
''ФАНТАСТИКА, 1967'' привела анализ двух анкетных опросов. По опросу за 1966 год Владимир Савченко неконкретно сообщил: ''На первом месте, разумеется, сочинения И. Ефремова и А. и Б. Стругацких''. Таблица опроса 1967 года (при закате Оттепели – сборник вышел в роковом 1968 году) конкретно на первое и второе место ставит ''Трудно быть богом'' и ''Понедельник начинается в субботу'', а ''Туманность Андромеды'' и ''Лезвие бритвы'' – на одиннадцатое и двенадцатое. В промежутке – Брэдбери, Лем, Шекли, Азимов. При всей сомнительности узких опросов – тенденция налицо. Тенденцию подтверждают шестое место ''Далекой радуги'' (возможно) и особенно – десятое место ''Хищных вещей века'' (несомненно). Я думаю – зафиксированный порядок популярности произведений примерно сохраняется до сих пор. В этом порядке место ''Хищных вещей века'' возле ''Туманности Андромеды'' логично – как убедительного ''Антикапиталистического манифеста'' фантастики рядом с ее ярким ''Коммунистическим манифестом''. Но почему не на третьем месте ''Далекая Радуга''? Может потому, что в ней с добрым юмором, пожалуй любовно, выводится Настоящее шестидесятых годов – тема дефицитов (энергии, ульмотронов) и пр.?
Я не берусь предсказывать судьбы произведений крупнейших советских фантастов. В творчестве Стругацких точно преломилась Эпоха – может быть, это преломление будет интересно в иных эпохах. Ефремов больше других фантастов начал Эпоху, придал ей конкретное своеобразие, а затем разошелся с изменвшей(ся) Эпохой. Но Ефремов поднимал вопросы, в принципе шире любой эпохи (например, категория ПРЕКРАСНОГО в явном виде исследуется примерно с Сократа, не в явной форме – и того дольше; давняя проблема – совершенных общества и человека; и т. д.). Есть резоны думать, что многие из этих вопросов обретут крайнюю актуальность в ближайшей перспективе, что в этой перспективе без Базисной теории того или иного вида и с одними стенаниями о непознаваемости ''Эксперимента'' человечеству не выжить (хотя бы из-за повального увлечения тем или иным слегом). Поживем – увидим. А пока в стране и мире наряду с многими читателями Стругагацких, успокоившимися в своем ''царстве небесном на Земле'', существует слабое в разных аспектах Ефремовское движение. По моим личным оценкам – участники этого движения, при всей его неоднородности, в целом не в восторге от ''второго нашествия капитализма'', отвергают ''хищные вещи века'', нравящиеся большинству (тоже мои личные оценки) почитателей Стругацких (а какова позиция Бориса Натановича?), но не очень поддаются ''спринтерским'' отчаяниям и паникам, не стенают от ужаса перед ''Экспериментом'' и не зацикливаются на придирках к Базисной теории. Перспективы Движения и всей ефремовской традиции ее современного этапа на Большом Пути? Доживем – увидим.
