Рискуя навлечь на себя гнев и шквал несогласия со стороны коллег, автор этих строк решается утверждать, что полноценный завершенный период существования позднесоветско-русской НФ уложился в очень сжатые сроки – примерно с 1957 по 1970 годы. Даты не случайны. Первая дата – выход в свет романа Ивана Ефремова «Туманность Андромеды», вторая – выход романа «Час Быка» того же автора. Меж этих дат поместилась эпоха наших научно-фантастических инноваций. Эпоха, когда русская НФ нашла в себе силы не всегда соответствовать внутренним идеологическим требованиям, в отдельных свершениях приблизилась к мировому уровню, а в единичных случаях совершила прорыв. По завершении эпохи наступил период угасания и жанровой трансформации, равнозначной краху.
Справедливость требует добавить: такая судьба постигла не только русскую, но и мировую НФ. Однако глубинные причины, корни и истоки регрессивного процесса весьма лукавы, непросты и казуистичны по природе, чтобы их можно было свести к простой, как мычание, вульгарно-социополитической схеме «чем лучше власть, тем талантливее писатели».
Вторая технологическая революция 1930-х – 1940-х годов подарила человечеству техническую возможность осуществления рукотворного конца света – возможность, ранее относившуюся к числу исключительных прерогатив Господа Бога. Это породило устойчивый прилив эсхатологических настроений, а в художественном мышлении авторов НФ начался переход от футуромантии (восторженного гадания на кофейной гуще) к футурософии (попыткам написать историю будущего в неверифицируемых парадигмах). От описания возможного НФ начала все более удаляться в направлении встречи с неведомым. В бодром лозунге «Время обгоняет фантастов» зазвучали растерянные и испуганные нотки.
По иронии судьбы начало космической эры (1957) стало началом конца НФ. Сложность, опасность, чудовищная дороговизна и мелкомасштабность топтания на крохотном пятачке околоземной орбиты – такие очевидности быстро убили романтическую мечту о скором прорыве к звездам и братании с галактическими цивилизациями. Та же самая ирония судьбы сработала в конце критического периода: первые люди на Луне (уже не уэллсовские) не привезли оттуда ничего, кроме ведра пыли и мешка булыжников.
В судьбе НФ прямо отразились обманутые ожидания и утраченные иллюзии индустриальной цивилизации, крах упований на волшебную силу материализованных идеологем. Вопреки звучавшим с обеих сторон идеологическим заклинаниям о полной непримиримости и коренной противоположности политических и социально-экономических систем двух ведущих мировых держав, единичные проницательные писательские умы увидели, что наличные «коридоры реальности», ведущие из настоящего в будущее, во-первых, не параллельны и обязательно пересекутся (точка пересечения и будет концом света, поскольку ни один из водителей не пожелает уступить дорогу), а во-вторых, коридорчик скорее всего вообще один-единственный.
Появление романа Ивана Ефремова «Туманность Андромеды» оказалось сокрушительным ударом по наработанному корпусу идей и текстов тогдашней русской НФ. Проще говоря, с выходом ефремовского сочинения почти вся она была дезавуирована. Но над братской могилой, в которой покоился прах романов о радиоуправляемых тракторах и автоматизированных птицефабриках, воздвиглось сильное основание для возведения новой мыслительной постройки.
Палеонтолог по основной профессии и социальный мыслитель по складу натуры, Ефремов создал дерзкую и крамольную коммунистическую утопию. Причины яростной критики, которой подверглась «Туманность Андромеды», была проста: в нарисованной Ефремовым величественной картине коммунистического мироустройства напрочь отсутствовали опознаваемые опорные точки официального идеологического проекта, всепланетное коммунистическое будущее никак и ничем не напоминало разросшийся до планетарных масштабов Советский Союз. Ни одного члена партии на всех трехстах страниц!
Не возбраняется весело хихикать над начальственно-критическим гневом той поры: а что другое можно было ожидать от жертв «принципа Питера», идеологических чиновников, стремившихся к достижению предела собственной некомпетентности? Только смех этот теперь запоздалый и неуместный.
Вскрамолившийся автор позволил себе такое, что не было тогда замечено и безоговорочными его сторонниками и поклонниками. Он осмелился утверждать, что прорыв в будущее возможен только в форме конвергентного схождения всех цивилизационных трендов и конструирования качественно иной цивилизационной парадигмы, в которой будет коренным образом пересмотрена сочетанность физических и гуманитарных технологий, что в свою очередь приведет к появлению общества, никак и ничем не напоминающего ни индустриально-потребительскую модель Запада, ни советскую ресурсоистребляющую модель, ни фундаменталистско-традиционалистские религиозно-доктринальные модели Востока (индо-буддийскую, конфуцианскую, исламскую), ни тем более туманный и нелепый идеологический проект коммунизма в его марксистском изводе.
По сути дела, ту же самую крамольную мысль Ефремов положил в основу опубликованного через полтора десятилетия «Часа Быка», но уже на более высоком уровне критицизма. Обрисованный им мир вымышленной планеты Торманс являет собою результат схождения трендов на основе полной некомпетентности, цивилизационную модель, в которой навсегда объективировано и законсервировано все худшее, что было накоплено в процессе исторического развития земных цивилизаций, и которая в итоге воплощает для своих обитателей земной ад (Инферно) с его девятью кругами бытийной безысходности.
Ефремов утверждал, что расшифровка базовых смыслов, служащих опорой и ориентиром в повседневном существовании масс и отдельных людей (то, что на бытовом языке называется «поисками смысла жизни»), одинаково неэффективна в пределах всех известных цивилизационных укладов, одинаково подчинена жалким сиюминутным целям, одинаково беспомощна в бессмысленном дроблении познания и усугублении противоестественной детализации смысловых оттенков понятий (знаменитый принцип «бритвы Оккама», утверждающий, что сущности не следует умножать без необходимости), одинаково ведет к накоплению отрицательных тенденций («энтропийному угасанию») и в конечном счете – к замыканию порочного круга инфернальности, из которого человечество сможет вырваться только в гибель, в небытие.
Эти «апокалипсисы от Ивана» (далеко не пессимистические по генеральной идее, но грешившие полным отсутствием официального оптимизма) означили два рубежа, меж которых, как уже говорилось, вместилась вся русская НФ переходной эпохи.
Отход русских фантастов от тематики «ближнего прицела» был благодатен для жанра, но детерминировался изоляционизмом и провинциальностью русского социально-философского мышления. Цеховое взаимодействие и взаимовлияние писателей, диалог идей, ранее совершенно невозможные в силу закрытости советского общества, теперь стали ограниченно возможными. Однако различие традиций, нестыкуемость параметров мышления и ментальностей, сохранявшаяся у русских фантастов вера в марксистскую идеологему зачастую сводили этот диалог к простым механическим рецепциям.
Дырки, проверченные в железном занавесе, позволили подсмотреть и усвоить некоторые достижения западных коллег. В итоге значительная часть фантастов (мэтры направления – Г. Мартынов, А. Казанцев) увлеклась так называемой «космической оперой» – описанием дальних межзвездных путешествий и приключений на других планетах и в иных мирах, хрониками борьбы отважных астронавтов с инопланетными чудищами, летописями контактов с другими цивилизациями. Все это было довольно занятно и интересно, однако немногим отличалось от уже известной жюльверновской традиции: земляне-колонисты вместо таинственного острова высаживались на другую планету, «Наутилус» капитана Немо из подводной лодки преображался в фотонный звездолет, а места чудаковатого профессора Аронакса, его слуги Конселя и отважного китобоя Неда Ленда занимали какой-нибудь чудаковатый профессор галактических наук Дмитрий Васильевич Преображенский, его верный ассистент-аспирант Петя Рыжиков и отважный астронавигатор-мордоворот Платон Кандыба (имена, понятно, условные).
Многие русские фантасты (З. Юрьев, П. Багряк, А. Днепров), отчаявшись высказать заветное слово, прямо и безыскусно подражали западным образцам, переносили действие своих романов и повестей на Запад или в некие западообразные ландшафты, чем сразу убивали двух зайцев – обеспечивали проходимость и читабельность своих текстов: советской читающей публике, не обремененной знанием заграничных реалий, можно было преподносить практически любую туфту, лишь бы она была мастеровито и увлекательно написана.
На русских фантастов переходной эпохи 1960-х, не склонных к простому воспроизведению чужих наработок, неодолимо влияло то, что никак не связанный с НФ Шекспир называл the body and pressure of time – «самый образ и давление времени». В сочинениях братьев Стругацких, М. Емцева и Е. Парнова, Е. Войскунского и И. Лукодьянова, Д. Биленкина, К. Булычева перед читателями представал своеобразный мир будущего, выстроенный в рамках узнаваемой европейской цивилизационной парадигмы и заполненный персонажами, в которых опять же без труда узнавались современники, по большей части типичные русско-советские интеллигенты-шестидесятники, неведомыми путями без особых личностных изменений сохранившиеся в грядущем. Самый облик грядущего, по выражению Уэллса, в этих книгах прописывался как некое слабо конвергированное всепланетное государство мирного сосуществования, в котором герои сохраняли признаки породивших их социально-политических систем, но жили и сотрудничали сравнительно бесконфликтно и умудрялись находить общий язык в ситуациях, ранее неизбежно разрешавшихся перестрелкой (это подозрительно похоже на практикуемую сегодня политическую конструкцию российско-натовской полудружбы «Партнерство во имя мира»).
В 1961 году произошло знаменательное событие – был опубликован роман Станислава Лема «Солярис». Текст, легший как бы меж двух магистральных направлений, меж Западом и Востоком, написанный автором из пределов восточного блока, по стилистике и антуражу соответствовавший западному блоку. Принят он был восторженно, но понят далеко не сразу. Равно как не сразу стало ясно, что «Солярис» – это перевальная точка в развитии мировой НФ, книга, после которой «маленькие зеленые человечки с Марса» станут не интереснее, чем летние мухи.
Станислав Лем снизил и снял всю апокалиптику галактических империй Айзека Азимова и ковбойскую пальбу межзвездных войн Гарри Гаррисона, показав столкновение человека с формой жизни, которая не ассоциируется с дискретным антропоморфным разумным существом, но являет собою планетарный организм, обладающий способностями Бога-Творца. Материализуя чувство вины и постыдные воспоминания, подсылая к своим исследователям очеловеченные матрицы их больной совести, океан Соляриса – «кусок студня весом в несколько биллионов тонн» – ставит прагматичных самоуверенных землян-ученых перед невыносимой очевидностью: если Бога нет, то что же перед нами?
Лем в «Солярисе» ткнул творцов НФ носом в проблему теодицеи. Он изобразил грядущий мир в виде объекта, свойства и возможность познания которого выходят за пределы человеческого разумения. НФ в известном смысле действительно была близка к внерелигиозной теодицее. Предсказание будущего в рамках НФ-литературы выступало как его оправдание на фоне настоящего: если будущее будет таким же, как настоящее, то какой смысл ждать его прихода, стремиться к нему, работать во имя него? Разумеется, оно будет совсем другим – светлым и радостным земным раем… Не остается ли, при такой постановке вопроса, всего один шаг до превращения НФ в мифотворящую литературную технологию, в разновидность новой квазирелигии, переносящей золотой век из прошлого в будущее? Если так, то грош ей цена.
…В 1970-х годах, несмотря на все усилия идеологической машины, стало ясно, что перспективы развитого социализма очень плохи и что он не способен не то что эквивалентно конкурировать с постиндустриальным капитализмом, но не способен даже тянуться за ним в сфере научно-технического прогресса. Коммунистический миф, десятилетиями служивший стимулом активности миллионов веривших в него людей, выдохся. Научно-технический прогресс более не воспринимался как необходимое и достаточное условие прорыва в изобильное грядущее, тем более что все прочие сферы жизни и интересов людей явно становились заложниками этого самого прогресса.
Этот факт, публично не декларируемый, но предельно ясный мыслящим людям, немедленно отразился на духовном потенциале русской НФ. От «истории будущего» ее творцы начали отходить в привычную область поисков текущей идентичности.
Отечественная НФ развернула вектор и вновь погрузилась в культурный антропоцентризм, самым крайним и эклектичным проявлением которого стали попытки русской фэнтези на основе национальной архаики и модернизированного фольклора (пример - гуслярская серия романов и повестей К. Булычева; наисовременнейшая русская фэнтези, по мнению автора этих строк, вообще не заслуживает рассмотрения, так как являет собою безмысленную графоманскую вакханалию).
Интересно, что исчерпанность потенциала НФ была осознана и на Западе, но по иным основаниям, и преодоление кризиса тоже пошло путем обращения к истокам, к реинкарнации архаики, к поискам вневременных смыслов и почвенных ценностей на фольклорно-мифологической основе. Далеко не случайно, что взрыв активности сочинителей русской фэнтези начался сразу после знакомства читающей публики с переведенными у нас сочинениями Джона Толкина.
Такой поворот дел достаточно типичен. Он случается всякий раз, когда расшатываются ценностные устои и размываются идеалы, когда вера в позитивное развитие от хорошего к лучшему опровергается кризисными явлениями. Опору для хрупкого бытия люди начинают видеть во внефеноменальном мире, а НФ, для которой описание внефеноменальных явлений – занятие привычное, меняет инструментарий и идет им навстречу, переходит от футуротематики к эксплуатации образного ряда, ходовые фишки которого умещаются в диапазоне от гоблинов (в русском варианте – домовых) до летающих тарелок (в русском варианте – общеизвестной ступы с помелом).
Источник: http://www.poezia.ru/person.php?sid=109 |
