Фантастика Ивана Ефремова,

как преодоление «кризиса будущего».

Возможно ли предсказание будущего? Сейчас сложно ответить на этот вопрос. Современность, в которой мир движется от одного кризиса к другому, и проблемы которого не просто не решаются, а отбрасываются в тень новыми еще более серьезными открывающимися проблемами вообще не находит места для прогноза, как такового. Идеи Фукуямы о «Конце цивилизации» или Тоффлера о «Третьей волне» кажутся теперь настолько наивными, что невозможно представить, как они могла вообще приниматься всерьез. Можно сказать, что мир, который рисовала западная технократическая утопия, оказался невозможен. Не является ли идеи о прекрасном будущем бессмысленной игрой ума?

Люди издавна искали счастливого будущего. Этот идеал воплотился в Утопии – некотором прекрасном мире, где решены проблемы современности. Томас Мор нарисовал такой мир для позднего феодализма, позднее его рисовали для каждой конкретной ситуации.

Но как бы там не было,  Утопия издавна была признана бессмысленной и стала нарицательным понятием для некоего красивого, но нежизнеспособного идеала. «Утопический социализм» противопоставлялся социализму в марксизме, научному, основанному на четко выведенных закономерностях развития. Но и сам марксизм рассматривался абсолютным большинством современников, как вариант утопизма. Победа Революции в России и успешное строительство общества на принципах социализма на время остудила этих критиков, но в этом случае они с радостью замечали, что советское общество все более отходит от «утопических», абсурдных с точки зрения современников идей, применяя сходные с буржуазными схемы. В это смысле акцентирование противников социализма на определенных особенностях строительства социализма в СССР, таких, как ГУЛАГ или «нищете рабочих» означал именно то, что они стремились найти привычное, понятное человеку буржуазного мира.

Однако акцентирование на привычном, оставление в тени нового, необычного с точки зрения человека прошлого не было признаком критиков СССР. Советские граждане, являющиеся по сути еще людьми с прежним мировоззрением,  так же видели в основном то, что является важным для людей прошлого. Отсюда акцент на гигантских стройках, новом вооружении, военных парадах и наконец, вождях. Хотя как раз присуще капитализму так же, как и СССР.

Это привело к тому, что жизнь в представлении советских людей стала казаться похожей на жизнь в представлении людей буржуазного строя. И будущее, соответственно, виделось таким же — как улучшенная версия современности, насыщенная более совершенной техникой. Рано так же, как и в представлении людей капитализма. Отличие только как говориться, в оформлении— красные флаги, партия и памятники Ленину. Осознание неизменности настоящего, отличие будущего только бурным развитием  техники сделало предсказание будущего во первых, невозможным—техника менялась раньше, чем писатели это смогли предсказать, а во вторых, это лишало смысла описание будущего вообще—предсказание развития техники вообще-то дело инженеров, а не писателей.

Так будущее, казалось, исчезло. «Фантастика ближнего прицела» давало то же самое представление, что и программы очередного съезда партии. А описание производственных конфликтов среди необычных устройств выглядело как пародия на настоящую литературу.

Подобная ситуация означает кризис. Но каждый кризис несет в себе источник своего решения, то самое базовое противоречие, разрешив которое, можно перейти на новый уровень. В 1957 году в журнале «Техника — молодёжи» выходит роман Ивана Ефремова «Туманность Андромеды». В 1958 году выходит книга. Роман стал сенсацией, он мгновенно вывел никому не известного автора в классики советской фантастики. Несмотря на то, что сюжет романа, в общем- то банален— космические полеты с привычной для фантастики 1950 гг. релятивисткой скоростью,  научная и производственная работа на Земле и даже привычный для литературы любовный треугольник, достаточно условно описанный, роман просто взорвал советскую фантастику. Почему?

Роман описывал будущее. Не условное будущее, отличающееся от настоящего только мощностью двигателей и номером партсъезда, а абсолютно иное, но при этом реальное. Не мифическую сказочную страну с молочными реками, кисельными берегами и добрыми и благородными жителями, наподобие пастушков в пасторали, а мир, абсолютно логичный и реальный в своей структуре. Мир, который не был современным, но вполне мог наступить…

Критики сразу обрушились на Ефремова, настолько роман был необычен. Характеры героев картонные,  сюжет ходульный и т.д. Критики были правы. С точки зрения современного человека это было всем так. Кроме одного—в романе описывались не современные люди…

Психология человека меняется. Если сравнить, например, человека феодальной эпохи и человека современного, то во многом ценности, идеи и поступки его будут абсолютно противоположными. Так, труд для человека феодализма не просто ничего не значит, но имеет отрицательное значение. «В поте лица своего будешь добывать хлеб свой»— труд был определен, как проклятие,  поэтому представитель благородного сословия зачастую соглашался голодать, но не заниматься трудом. Отдать все господину, падать ниц перед высшим в сословной пирамиде и т.д. – все это, кажущееся нам абсурдным для человека прошлого было нормой. Напротив, он никогда не понял бы страсть буржуа к увеличению капитала— почему значимость человека определяется его счетом в банке представитель феодализма вряд ли был способен понять. Но и капиталист XIX века с презрением глядел бы на своих потомков, вместо счета в банке гордящихся своими яхтами или автомобилями…

При этом изменение психики одновременно является и секретом для большинства людей. Представить то, что предки мыслили иначе, человек не может. С самого момента основания психологии начался поиск именно неизменной, статичной модели психики, шла ли речь о Фрейде или, скажем о Юнге. Диалектический материализм вроде разбил это заблуждение, признав, что бытие определяет сознание, и тем самым введя динамическую модель психики, но массового понимания эта часть диалектического материализма не получила — что тут сказать, человек всячески старается доказать свою неизменность и вечность.

Но Ефремов не был психологом. Он был палеонтологом. Палеонтолог изучает прошлое по ничтожному количеству фактов, причем абсолютно разрозненных и лишенных связи с точки зрения здравого смысла. Это означает, что он должен отбросить обыденные представления и искать скрытые закономерности в том, что имеет. Иван Ефремов не просто научился это делать, но и вывел собственную модель работы в палеонтологии, он создает «тафономию» — учение о закономерностях сохранения остатков ископаемых организмов в слоях осадочных пород (за что получает в 1952 году Сталинскую премию). Тафономия лежит на границе между геологией и палеонтологией, охватывая и биологические закономерности. Это очень важно, потому что ученый понял, что поиск общих законов развития вне традиционной границы наук дает огромный прорыв в работе.

То, что Ефремов отошел от науки и стал писателем – писать он начал раньше, еще в 1944 году вышел сборник его рассказов — обычно связывают с конфликтами внутри научного сообщества. Может это и так. Но можно сказать, что Иван Антонович увидел более важные проблемы в общественном устройстве, нежели в науке, для решения которых и избрал литературу. Он мог увидеть тот самый кризис будущего, в котором оказалась страна. И для решения его отказался от того высокого положения, что занимал в науке, и стал начинающим писателем, оказавшись под огнем критики. И основное решение этого кризиса он нашел в том, что отказался от господствующей идеи о неизменности мира.

Если мир меняется, и коммунизм, об наступлении которого в будущем которого постоянно твердили со всех трибун, все же придет, то это означает и изменение психологии людей. Изменении не произвольном, а четко связанным с изменением общественного устройства. Для мира, в котором господствует общественная собственность, нет места не только буржуям в цилиндрах, но и пролетариям в спецовках, вкалывающих на заводах гигантах. Это было откровением для советской фантастики, но вытекает из идеи о снятии отчуждения труда в марксизме. В мире, где нет эксплуатации, нет смысла в потогонной системе, выжимающей из человека все, и превращающей его в придаток к машине. В мире, где человек освобожден, нет нужды в сверхпроизводительсности ради производства и прибыли, и основным характером трудам становится его пригодность к гармоничному развитию человека.

В мире, где победил гуманизм, нет места войне. Это вроде понятно. Но так же в мире без собственности нет места полиции/милиции — раз нет воров, нет места всей огромной массе регламентирующих и контролирующих органов, которые заменяются органами координирующими. В общем, нет места никакому насилию. Нет места власти. Эта в общем то марксистская мысль для массы людей в СССР было откровением.

Наконец, в мире, где нет собственности, теряет смысл и традиционный брак, как экономический союз. Это приводит к колоссальному изменению образа жизни людей, организации жилья, досуга, образования. Это приводит и к колоссальному изменению психологии.   Ревность, например, вообще теряют смысл, и большинство любовных отношений, описанных в литературе, совершенно оказываются непригодными.

В общем, подробное описание мира «Туманности Андромеды» является темой, которую следует рассмотреть отдельно. Пока сказать можно только одно: Писатель, вооруженный диалектикой создал будущее, опирающееся на практически совпадающую с марксизмом модель, но в отличии от большинства советских писателей смог реально применить ее, не ограничившись ритуальным упоминанием. Он знал, на что шел. Беспартийный палеонтолог оказался намного более последовательным коммунистом, нежели большинство носителей партбилетов. В результате был показан Мир, каждая часть которого была логически связана с другой, вместо эклектических   конструкций. Доброта и чистота этого мира не были произвольно ему присвоены, а органически вытекали из его устройства.

В этом и состоял прорыв. После «Туманности Андромеды» фантастика ближнего прицела оказалась устаревшей и бессмысленной.  Возможность предсказывать миры далекого будущего оказалась реальной. Проблема состояла в том, что методологи Ивана Антоновича Ефремова была столь специфичной и связанной с его работой, что другие писатели не смогла воспользоваться ей. Они просто стали использовать образ мира «Туманности», присваивая ему свои условия. Так, Стругацкие использовали этот мир в образе «Полдня», но отказавшись от непонятных им идей изменения психики, наполнив этот мир своими современниками. Но это уже другая тема.

Самое важное же состоит в том, что «Туманность Андромеды» являлась переходом в фантастике от мира «бесконечного настоящего» в мира развивающегося будущего. Именно в этом и состоит смысл возродившейся в середине XX века утопии. И то, что Ефремов не смог перевести фантастику  на новый уровень, и она опять скатилась даже не в «бесконечное настоящее», а в «вечное прошлое», не его вина. Первые не всегда меняют мир. Но он показал путь, и если утопия и возродится, то путь ее возрождения лежит именно в том направлении, что показал Иван Антонович Ефремов.