В бараке мое место оказалось рядом с человеком не из нашей бригады. Небольшого роста, худощавый, с простым скромным лицом, со светлыми глазами и доброй улыбкой, лет тридцати пяти. Иван Иванович Бусыгин. История его хоть и отличалась от большинства, но, в общем, была довольно типична: плен, немецкая разведшкола, выброс на нашей территории, явка с повинной – и пятнадцать лет, с обычной добавкой поражения в правах. Он ленинградец, кажется, был мастером по наладке станков на ткацком производстве.

Он оказался живым, любознательным, с неподдельным интересом о многом расспрашивал, посетовал, что всю жизнь мечтал учиться, а вот не пришлось – окончил семилетку. Узнав,что я филолог, обрадовался: не помогу ли я ему с русским языком, а то он всё позабыл – не уверен иной раз, как слово писать. Мы с ним и стали понемногу заниматься. Мне тоже полезно вспомнить – кто знает, что в жизни пригодится…

Потом мы перешли к теории литературы – ему хотелось, видно, постичь секреты словесного ремесла. Может, и самому хотелось что-нибудь написать?… Кого не посещала тяга к сочинительству… Но расспрашивать об этом посчитал неудобным – что я скажу: давай, налегай, пробуй… На это права не имел. А объяснять, сколь этот путь труден и опасен и как в нем можно безрассудно увязнуть?… Так если у него есть такая мечта, зачем же бить по голове: коли наука впрок пойдет, сам разберется.

Иван Иванович работал поваром в лагерной столовой.

Помощь Ивана Ивановича положила начало моей сытости. /…/

Пытаясь заниматься с Иваном Ивановичем теорией литературы, я обнаружил,что ничего из того,чему меня учили, вспомнить не могу: какие-то абстрактные формулировки, смысла которых я и тогда не мог понять.Тогда я решил просто рассуждать обо всех этих вещах, как говорится, своим умом. Тут мне один знакомый – рентгентехник (лагерь каким-то образом заимел рентгенаппарат,среди зеков нашелся, конечно, и специалист, и теперь он разъезжал с аппаратом по лагпунктам и проверял всех зеков на рентгене – главной тревогой был силикоз) переслал с Центрального сборник «Вопросы теории литературы», вышедший в 1950 году под редакцией Л.И.Тимофеева. Прочитав его, я убедился, что вся наша теория литературы,которую мы изучаем в школе и в институте, это по сути голые абстракции,вообще никакого смысла не имеющие,потому их и понять нельзя. Так родилась у меня идея создать свою собственную теорию литературы.

Во время работы я размышлял, тут же набрасывал свои мысли на клочке бумаги, а вечером делился ими с Иваном Ивановичем. А ночью,когда все уже спали, записывал их в тетрадь. Если бы я работал в конторе, то вряд ли моя голова, забитая цифрами, была пригодна к раздумью…

Мы толком не знали,что добывается на руднике,да и не особенно интересовались. Касситерит, правда, видели,но на-гора выдавались еще и пески, их ссыпали в двойные плотные бумажные мешки, которые в свою очередь помещали в двойные толстые матерчатые темно-синего или черного цвета. Запакованный таким образом груз пломбировался и на машинах доставлялся в Магадан, а оттуда самолетами на Большую землю. Так что судите сами, какой важности были эти пески. Потом, уже в Усть-Омчуге, мы слышали про урановые руды, про металл № 5. Недалеко от входа в рудник было небольшое помещеньице, так называемая бирочная. В ней Абрам Петрович Беккер писал бирки. Абрам Петрович – старый колымский волк,сидел уже не один срок, с 34-го года. Не раз я у него обогревался.В бирочной было навалом этих бумажных мешков,и из них Ребе сшил мне толстую тетрадь страниц на двести.

/…/ Время сгущало свои железные тучи и не предвещало ничего хорошего для нас – никакого ясного неба. И потому я мог только мечтать – мне бы забраться в какой-нибудь тихий уголок, в какую-нибудь маленькую комнатенку,где будет тепло и светло,будет шуметь чайник с кипятком, где я в одиночестве смогу прилечь на мякую подушку, раскрыть какую-нибудь книжку, что-нибудь полегче, вроде детектива или сентиментального романа о любви…

Господи! Да много ли человеку надо…Лишь бы не шагать под конвоем, не идти на мороз, не взваливать на себя тяжесть, от которой будут рваться жилы… Большего счастья и не надо…

И когда я действительно всё это заимел, и начинала меня мучить тоска, что я живу не той жизнью, я нарочно выходил на улицу, в злую пургу, и упрямо шагал несколько часов под колючим снегом. После этого я возвращался в жарко натопленную комнатку и, стряхивая с себя остатки пурги, говорил:

И день называет – тот, в который распадется моя цепь бригадная: 13-е августа, понедельник.

Тут на меня заботы и навалились. Во-первых, в чем выйти из лагеря? /…/

Другая забота – моя тетрадь, которая стала для меня серьезным делом. Как ее из лагеря вынести? Отберут ведь. Из лагеря тоже многое чего нельзя было выносить: одежду, какая не значилась, имущество казенного вида, да могли и письма отобрать. Все мы, кажется, при освобождении о нераспространении подписывали. Ну, а тетрадь-то с записями чернилами – вообще штука запретная. Если тайком будешь выносить, то в лучшем случае отберут – и гуляй. А ею печку растопят. А то и задержать тебя могут: что там у тебя, дескать, в тетради? Не новое ли преступление?…

Отдать тетрадь на предварительную проверку? Так ведь ее год проверять будут. Неизвестно, куда ушлют тебя, ищи потом свищи…

Не знаю, чем бы всё обернулось, если бы опером в лагере попрежнему был Чурин. Но его давно заменил молоденький литовец Мотусас. Он, должно быть, после окончания спецшколы первый год служил. Мальчик свежий, румяный, со всеми вежливый…

Я еще загодя решил – надо мне на него заход сделать. Он любил посидеть в кабинке, где жили художники, Иван Иванович, и меня там встречал. Заприметил я, что он в кабинку двинулся, и туда со своей тетрадочкой. Сидим все, беседуем, и я ему:

Взял он ее в руки, повертел…

В эти годы гремел его роман, и имя его донеслось и до нас.

/…/ Вот эта заслуженная тетрадь передо мной. Из толстой оберточной бумаги, помятая, с потертым черным переплетом, с кое-где оторванными сшивками, убористо заполненная фиолетовыми и синими чернилами… Всего в тетради пронумерованных 178 страниц, последняя запись – на 166-й. А рядом более поздняя запись красным карандашом:

На первом листе заглавие работы: «Принципы построения научной теории литературы».

Словом, сырье, совсем бледное сырье.

Но тем не менее я и поныне отношусь к этой работе всерьез.В ней совершенно новые подходы, в ней предвосхищены многие открытия эстетической мысли, которые в изобилии стали появляться с середины пятидесятых годов.

Например, явилась книга А.Бурова «Об эстетической сущности искусства», в которой, в противовес Белинскому, утверждалось, что наука и искусство отличаются не способом мышления (образное и логическое), а имеют разные способы,потому что имеют разные предметы. И это было живо воспринято, как новое замечательное слово эстетики, и вскоре стало общим местом.

Когда я, вернувшись, заговорил с приятелем, известным крититиком, о моей тетради, он захотел ее показать ученому-специалисту.

Молодой ученый-эстетик – либерал, конечно, - ответил мне не письмом, а отзывом, в котором я, автор рукописи, фигурировал в третьем лице (ну зачем же упускать случай подработать! Оказывавается, мою бедную тетрадь оформили как рукопись для Литературной консультации).

А.А. Лебедев, выдав мне комплименты

- затем, как истый мэтр, сохранял эпическую объективность олимпийца:

Я-то наивно полагал, что он примчится:

Но он побежал в кассу.

Много и других своих мыслей узнавал я в кишевших страстями дискуссиях того времени…

И еще об одной идее скажу. Художественность произведения зависит не от образов, а от его структуры. Мой структурный анализ отличался и от формальной школы ОПОЯЗа,и от того стуктурализма, который с 60-х годов стал широким «достоянием доцентов»…

Вроде я мечтал только о тихой пристани, но всё же… Ведь покупаем мы лотерейный билет с безумной надеждой – а вдруг отвалится машина. Были и у меня планы в отношении моей работы. Пошлю ее в высокие инстанции – может, это мне позволит перебраться из захолустья в крупный центр,где я смогу хоть на досуге заниматься своим делом.

Зацепившись в Усть-Омчуге и устроившись в проклятой бухгалтерии (Боря Слуцкий писал: он не представляет,что можно совмещать занятие бухгалтерией и стихами), я понял, что мне совмещать эти два дела не удастся – голова настолько опухала от цифр, что в ней уже никакой отвлеченной мысли не шевельнуться.

За пять вечеров с широким захватом и ночей под чифиром я переписал свою тетрадь и, приложив небольшое жизнеописание, отправил заказным письмом в ЦК ВКП(б). Ученый муж из института Мировой литературы,некий Бутусов, в своем отзыве и в заметках на полях одарил меня целым букетом:

Ну, и если учесть дату, когда писался этот отзыв, 13 июня 1952 года – канун дела врачей, – то комментарии вряд ли нужны…

Москва
1989 г.

(«Л-1-105», с.295-309)