Обозначенная в заглавии статьи тема охватывает широкий круг вопросов, в совокупности своей перерастающих в основополагающую для эстетики тему «Сущность эстетического». Поэтому, не претендуя ни на полноту, ни на системность, мы "затронем в данной статье только отдельные аспекты темы — те, которые, будучи достаточно важными, остаются до сих пор не до конца проясненными, вызывают споры и разночтения. 

Ключ к пониманию любого сложного, не имеющего аналогов явления — изучение его генезиса, становления. К сожалению, наша эстетика давно уже и небезуспешно закрывает себе этот наиболее продуктивный путь. Чем несказанно гордится как проявлением верности марксизму.

Следует ли считать удовольствие, испытываемое животными от тех или иных звуковых, цветовых и т. д. сигналов, «если и не развитым «чувством красоты», то хотя бы эмбрионом, зародышем такого чувства?» — ставит вопрос М. Каган в «Лекциях по марксистско-ленинской эстетике». «Решительно ответим па этот вопрос: нет, не следует...» [1] И позже еще раз настойчиво подчеркивает эту же мысль, чтобы навсегда отмежеваться от какого бы то ни было «биологизаторства» в сфере эстетических явлений: «У нас нет научного права не только называть реакцию животного на звуковые и цветовые раздражения эстетическим чувством, но и усматривать какую-либо генетическую связь между эстетическим отношением человека к миру и этими реакциями. И онтогенез, и филогенез доказывают с полнейшей убедительностью, что изначально ни индивидуум, ни человечество не обладают эстетической восприимчивостью... Эстетическое сознание формируется на сравнительно высокой ступени родового и индивидуального развития человека, формируется под влиянием социальных отношений...» [2].

Автор, к сожалению, на последующих семистах страницах своего труда так и не раскрыл, откуда же появилась и из чего именно состоит плоть той социальности, которая вдруг возникла из ничего «на сравнительно высокой ступени» развития общества. А жаль, это было бы интересно не только для эстетики.

Декарт когда-то способность животных к сложным и точным действиям объяснил тем, что они связаны с анатомическим устройством их органов и осуществляются сугубо автоматически. Сознание — привилегия человека. Животные же — только автоматы. Им присуща машинообразная рефлекторная деятельность, возникающая в ответ на внешние воздействия. Серьезных же доказательств того, что животные не больше как сложные (пусть даже сверхсложные) автоматы, насколько мне известно, наука с тех пор так и не получила. Наоборот, все более и более накапливается фактов и соображений, говорящих о противном. В частности о наличии у многих животных рассудка. И речь идет не только о таких признанных «интеллектуалах», как обезьяны, дельфины, собаки, лошади, львы. Поразительные примеры сообразительности дают, к примеру сказать, крысы. Но стоит ли забывать, что и чувства животных прошли за миллиарды лет эволюции столь же длинный путь развития и дифференциации?

Спектр оттенков эмоциональных реакций в процессе эволюции животных, степень их остроты, интенсивности, осознанности неисчерпаем. Решающим фактором тут без сомнения выступает уровень организации психики, место животного на лестнице эволюции, сложность нервной системы, мозга. Сложность при этом отнюдь не прямо пропорциональна величине. Как отмечают Милны: «Вся нервная система бабочки данаиды весит столько же, сколько просяное зернышко. Управляющие центры фруктовой мухи вряд ли равны по величине точке в конце этого предложения. Однако все эти животные способны производить сложные действия. Они эволюционировали в течение такого же длительного периода, как и человек, и выжили с таким же успехом, как и мы» [3].

И, характеризуя процесс развития и дифференциации чувств животных, мы должны (памятуя о конечной цели данного исследования) вспомнить, что любая отражательная чувственная процедура, любой объективно-познавательный (информационно-отражательный) акт с момента зарождения психики сопровождался членением их на две полярные и чувственно фиксируемые категории: одна сопровождалась чувством удовольствия, другая — неудовольствия. В зависимости от биологической значимости информации, прежде всего полезности или вредности фиксируемых психикой объектов, качеств, ситуаций. Смешно усматривать в констатации этого очевидного факта какой-то недопустимый «гедонизм». У природы до возникновения логического мышления (достижимого только на высоких ступенях эволюции, но и там неспособного заменить эмоциональных форм познания) нет и не могло быть иных способов регулирования поведения животных, иных принципов аккумуляции и передачи потомству жизненного опыта.

Признавая механизм членения на приятное и неприятное одним из инструментов эволюции, столь же важным, что и сильные челюсти, зоркие глаза, быстрые ноги, острые когти, М. Мыслободский правильно отмечает: «Утрата ощущения приятного, отказ от удовольствий, доставляемых жизнью, бывает равносильным отказу от самой жизни» [4].

Об этом не стоит забывать и эстетикам! На низших стадиях развития психики удовольствие—неудовольствие входит непосредственно в содержание тех элементарных ощущений, которые доступны животному и связаны с осуществлением простейших биологических функций. При том исключительно важно не забывать, что «гедонистическая» расчлененность чувственных реакций с усложнением психического аппарата все в большей и большей мере распространяется с самих биологически значимых объектов и качеств на те объекты и качества среды, которые, будучи сами по себе биологически индифферентными, оказываются способными взять на себя функцию быть сигналом о полезности или вредности. Не оценив по достоинству этого самого важного, может быть, для прогресса психики и сознания процесса, мы ровным счетом ничего не сможем понять ни в сущности эмоций, ни в пресловутой «тайне» эстетического, суть которого для многих испокон веку выражается именно в парадоксальном (с их точки зрения) получении удовольствия или неудовольствия от «чистой формы», от качеств, которые сами по себе не имеют вроде бы никакой утилитарной ценности. На стадии перцептивной психики все эти разрозненные осколки удовольствия—неудовольствия интегрируются уже в целостную реакцию на объект. На стадии интеллекта чувства оценивают уже весьма сложные по смыслу ситуации. Здесь же, судя по всему, появляется и способность оценивать мысленные, воображенные ситуации, представляемые последствия событий.

Вот одно только наблюдение знаменитой исследовательницы жизни животных Джой Адамсон над поведением львицы: «Чувствуя близость расставания, Эльза становится сдержаннее, не так льнет к нам. Ей очень хочется быть с нами, но она понимает, что мы должны уехать, и своим деликатным поведением облегчает нам расставание. Так повторяется всякий раз, и вряд ли это случайность»[5].

Такие же виды переживаний, как удовольствие и страдание, радость и горе, подозрительность и доверчивость, гнев и благодушие, сострадание и мстительность, торжество и отчаяние... доступны куда менее высокоорганизованным видам животных. В этом ряду вряд ли у нас есть основания отрицать у животных наличие чувств, которые обычно осторожно именуют «предэстетическими». Еще Дарвин, как известно, решительно выступал против подобной недооценки возможностей психики животных.

«Чувство изящного также приписывается обыкновенно только одному человеку,— писал он.— Однако, наблюдая, как самцы птиц стараются подействовать на самок, выказывая перед ними яркие цветы своих перьев, чего менее красивые не делают и что, видимо, приятно для самок, мы не можем отказать последним в способности наслаждаться красотою своих искателей. То же самое мы можем сказать и относительно пения самцов, музыкальность которого очевидно действует на самок» [6].

«Птиц можно считать самыми эстетическими из всех животных, за исключением человека, и можно заметить у них же те вкусы к изящному, какими обладаем мы сами» [7].

Немало приводится Дарвиным фактов «украшательства» у насекомых, рыб, животных: от низших до высших. Но все они достаточно известны.

Чтобы оспорить эту точку зрения или, наоборот, согласиться с ней, надо, видимо, решить вопрос: доставляют ли бескорыстное удовольствие сами по себе элементы фигурирующей в описаниях поведения животных формы? Давайте поразмышляем.

Длинные, пестрые хвосты, тяжелые, яркие гребни, свистящие перья, громкие песни и т. д. приносят немало неудобств их обладателям: затрудняют передвижение, выдают хищникам... Птицы терпят неудобства, даже гибнут, но сохраняют свои украшения. Почему? Какая тут логика?

Если бы форма и расцветка всех этих гребней, зобов и хвостов не имели самостоятельной ценности, способной компенсировать потерю животных из-за их демаскирующих и затрудняющих движение качеств, они не закреплялись бы естественным отбором и быстро утратили бы свою опасную привлекательность.

Красота ради красоты природе не нужна. Зарождается она там, где появляется «просто биологический» рефлекс (в виде удовольствия) на приметы чего-то полезного, нужного, важного. Если бы животные не испытывали «просто удовольствия» от самого по себе присутствия других животных их вида, от присутствия особей другого пола и детенышей, они не соединились бы в семьи, не собирались бы в стаи, не устраивали общих поселений. Ведь понять логически выгодность этих форм поведения они не могут. В итоге они рассыпались бы поодиночке, озабоченные лишь поисками пищи, и вымерли.

Порой разницу чувств человеческих и животных видят в том, что чувства животных выражают интересы биологической особи, эгоистические, индивидуальные интересы, а человеческие — нет. Но разве половые чувства или, допустим, чувство любви к детенышам отражают эгоистические, индивидуальные интересы? Нет, они выражают интересы рода. Животные часто жертвуют собой, защищая детей или борясь за самку. Какие уж тут «эгоистические» интересы! Все эти чувства понуждают особь выполнять ее обязанности перед родом. «Мудрость» природы? Нет. Суровый закон естественного отбора. Те из них, у которых эти чувства были недостаточно развиты, если даже сами и не погибали, то способствовали гибели своих потомков (бросая их на произвол судьбы, отступаясь от самок при малейшей опасности для себя). Такие ветви на родовом дереве отмирали. Бескорыстная симпатия для животного может выражаться лишь в одном — в удовольствии, получаемом от внешних форм, раскраски, запаха, голоса объектов своей симпатии. Неудивительно, что эти формы и качества они начинают оценивать положительно, как нечто самостоятельное, везде, где бы они с ними ни столкнулись, в том числе и вне связи с самками и детенышами. Формы, сигнализирующие о вредности и неудобствах,— тоже. Это явные признаки «бескорыстных» эстетических чувств, эстетических оценок и — заметьте — они служат не только личным, но и родовым (иногда родовым — в первую очередь!) интересам. Но почему же, если чувство красоты у животных вызывается привычкой видеть те приметы, которые им полезно иметь вблизи, эти приметы начинают усиливаться и доходят до размеров, явно опасных? Ведь для них вполне могла стать притягательной любая внешность. Вопрос: воспринимается ли как красивая внешность животных, явно с нашей точки зрения, безобразных, животными одного с ними вида — для объективного знания трудноразрешимый.

Обычно мы подозреваем у животных признаки эстетических чувств только тогда, когда их «вкусы» хоть чем-то напоминают наши. Конечно, при всем разнообразии и непохожести животного царства земли, на каких-то доисторических этапах развития они восходят к общим корням, общим предкам. И в этом рассуждении есть резон, но следует иметь в виду и другое. Дарвин называет птиц «самыми эстетическими из всех животных» только потому, что их «вкусы» по странным прихотям развития очень во многом соответствуют нашим (за редким исключением мелодии их песен и расцветка оперения кажутся приятными и нам). Но разве не логично предположить, что у животных каждого вида должны вырабатываться свои, особые критерии и вкусы и что даже те из них, которые имеют отвратительную, с нашей точки зрения, внешность, могут испытывать чувства, аналогичные чувству красоты, любуясь этой отвратительной (для нас) внешностью?

Обезьяньи седалища для нас безобразны, но ведь они существуют именно для обольщения, для украшения. Запах козла отвратителен, но, надо полагать, их подругам он вполне приятен.

Но вернемся к вопросу о том, «зачем» животным опасные для жизни излишества в украшении своей внешности? В том-то и дело, что не «зачем», а «почему». Излишества эти ничего, кроме вреда, вроде бы животным не приносят. И тем не менее великий прагматик — естественный отбор закрепляет этот «вред». Почему? У большинства животных, птиц, насекомых самцам, как известно, право на брачную жизнь приходится завоевывать. И решает тут не только сила и ловкость в борьбе с соперником, но и благосклонность самки. Самец, у которого специфические (видовые) внешние особенности выражены наиболее ярко, вызовет большую симпатию и получит за счет этого преимущество в деле продления рода. И так из поколения в поколение. Имея большее потомство, самцы с более резко выраженными видовыми признаками усиливают их и закрепляют через наследственность. Так вот постепенно начинают у самцов увеличиваться гребни, становиться ярче раскраска, появляются зобы. И коль скоро какая-то часть тела начала доминировать, она обращается в видовой признак и обречена совершенствоваться до предела, который устанавливается тоже естественным отбором. Количество животных, гибнувших из-за украшений, должно соответствовать количеству животных, рожденных от украшенных самцов за счет преимуществ их внешности. В противном случае менее украшенные самцы произведут больше потомства и сбалансируют эти пропорции. Подобные процессы наблюдаются только у тех видов животных, где существует внутриполовая конкуренция. Как правило, конкурируют самцы, и поэтому именно они наиболее украшенная часть животного мира. Так что, как видим, дело тут не просто в «половых сигналах». Самки, не имеющие яркой внешности, обойденными вниманием самцов не остаются, даже наоборот, могут выступать в роли «разборчивых невест».

Определенная автономность чувства красоты доказывается и тем, что оно проявляется вовсе не только в сфере отношения полов.

Ян Дембовский рассказывает, что шимпанзе Иони почти не расставался с подаренным ему мешочком, наполненным лоскутками, ленточками, шнурками, то и дело осматривая свои сокровища и навешивая себе на шею самые длинные и яркие экспонаты. И он не исключение в своем роде [8].

Разве объяснимо такое «щегольство» с точки зрения «половых сигналов»? А как можно объяснить половым инстинктом ту же самую тягу к украшению своих гнезд у некоторых видов птиц?

Многие животные проявляют явный интерес к музыке. Насколько бескорыстно-эстетично их восприятие, судить трудно. Но очевидно, что музыка глубоко будоражит их эмоции. Группа австралийских ученых выявила, например, что акулы, как только им начинают «транслировать» под воду какую-нибудь мелодию, замирают. Одни начинают ритмично шевелить хвостами, другие впадают в транс. Океанолог Е. Попов рассказал о том, как треск мотора мотобота зачаровал гигантского кашалота. Пока мотор работал, кашалот мирно плыл параллельным курсом, но стоило мотор выключить, и морское чудище, приходя в ярость, атаковало мотобот.

Чувство красоты — наиболее «простое», наиболее распространенное из эстетических чувств. Не случайно именно о нем мы и говорим, знакомясь с эстетическими задатками животных. К тому же его гораздо легче выявить, анализируя акты поведения. Ну, а как установить наличие у животных зачатков чувства возвышенного, комического, трагического? Хотя...

Известно, что высшие обезьяны не терпят насмешек над собой, зато часто не прочь бывают «подшутить» над другими.

Большой знаток жизни горилл, американец Георг Шаллер, рассказывает о молодой обезьяне Тото. Тото не лишена чувства юмора. Как-то в ее спальную клетку вошел служитель. Она выскочила наружу и очень быстро, ловко закрыла его на все запоры. Ликованию обезьяны не было предела. Тото в экстазе исполняла все свои пляски, визжала и дразнила пленника. Только через несколько часов она сжалилась над служителем, самостоятельно открыла клетку и выпустила его.

Странное дело, мы в наш технический век очень горды, когда нас сравнивают с арифмометром и пылесосом, а вот если кто-то попробует провести параллель между нами и львом или орлом, оскорбляемся. Но ведь они (в отличие от арифмометров) хоть меньшие, но братья наши! Даже простейшие, которых нам «братьями» все-таки трудно счесть, родственники нам, притом кровные. Как справедливо подмечал академик А. Опарин: «Какой бы сложностью и совершенством организации ни обладала электронная вычислительная машина, она все же по своей природе дальше отстоит от человека, чем, например, наиболее примитивная бактерия, хотя последняя и не обладает той дифференцированной нервной системой, которую так удачно имитирует машина» [9].

Но если мы так твердо стоим на позиции, что наши эстетические эмоции базируются на эмоциональных механизмах и реакциях, сформированных и апробированных нашими братьями меньшими, то означает ли это признание биологической их природы и сущности? Не означает. Грех биологизаторства мира эстетического начинается отнюдь не там, где признается очевидное для каждого не замордованного теоретическими схемами ума наличие реакций эстетического характера у животных или влияние природных факторов на их формирование, но там, где превратно начинает трактоваться функция, смысл и содержание человеческих эстетических эмоций. А случается это действительно гораздо чаще, чем нам кажется.

Возьмем для примера повторяющиеся «От Ромула до наших дней» утверждения, что красоту предметного мира составляют «сами по себе» особенности формы: цвет, высота и тембр звука, размеры, симметричность, пропорциональность... Не будем провоцировать новых бесплодных дискуссий на этот счет. Подойдем к гипотезе с еще не рассматривавшейся стороны. Способность улавливать «сами по себе» цветовые отличия, геометрию формы, высоту звука, симметричность, размер и т. д. определяется сугубо биологическими, даже физиологическими факторами. Ворона, четко отличающая круг от треугольника, в выявлении такого рода «эстетических качеств» равна нам. Для нас круг не более круглый, чем для нее.

Почему же тогда «природники» отрицают доступность красоты животным, если элементы, из которых она складывается, им оказываются вполне доступны? Ведь никто же вроде бы не считает красоту умопостигаемым качеством? К тому же высшее проявление человеческого духа — чувство прекрасного, оказывается почти исчерпываемым на самом первичном, низшем уровне восприятия, уровне даже не биологическом, а физиологическом. Это обескураживает. Тем не менее попытки раскрыть тайну эстетических реакций на физиологическом уровне есть основание считать первыми незашоренными идеологически, идущими до конца (хотя до конца до сих пор не осмысленными) попытками разобраться в причинах, почему что-то живому организму приятно, а что-то неприятно и что значит вообще понятия «нравится» — «не нравится»?

«...Если движение, воспринимаемое нервами от предметов, представляемых посредством глаз, способствует здоровью, то предметы, служащие причиной этого движения, называются красивыми. В противном случае они называются безобразными) [10],— утверждал Спиноза.

Подобная схема в определенной мере объясняет полярность эстетических оценок и соответствует тому факту, что положительные эмоции влияют на организм благотворно, а отрицательные «вредят» ему. Но она ничем не может объяснить многообразие и непохожесть эмоций внутри этих больших групп (положительные и отрицательные). К тому же она совершенно не дает ответа на вопрос, как это внешний вид предметов приобретает возможность оказывать влияние на здоровье?

Правда, позднее попытки найти ответ на этот вопрос предпринимались неоднократно.

Твердо рассматривал эстетику как раздел психофизиологии Г. Фехнер, проделавший огромную экспериментальную работу по выявлению, какие именно свойства предметов внешнего мира вызывают у нас положительные или отрицательные эстетические реакции. Эксперимент — очень убедительный способ выявления истины, но в сфере эстетики, как выяснилось, и он способен приводить к заблуждениям. Опыты Г. Фехнера, например, «доказали» на большом статистическом материале, что из всех прямоугольников людям больше всего нравится тот, что соответствует пропорциям «золотого сечения». Геометрическая фигура при этом рассматривалась как феномен «чистой», не замутненной утилитарными соображениями формы. Увы, более скрупулезная проверка позже показала, что прямоугольник определенных величин подсознательно отождествляется обычно с визитной карточкой, книжной страницей и т. д. В результате чего начинает оцениваться отнюдь не как элемент «чистой» формы. Стоило экспериментаторам ввести при опросах понятие цели, как красота прямоугольников попала в определенную зависимость от их предназначения. Да и сама математизация способов выявления предпочтений отнюдь не всегда служила истине. Девяти испытуемым, как рассказывает К. Валентайн, предложили членить линии в наиболее приятных для них пропорциях. Каждый при этом представил 72 суждения. И в конечном итоге только два из всех суждений приближенно соответствовали «золотому сечению». Но... «Когда было взято среднее из всех разнообразных делений, то оказалось, что оно почти совершенно совпадает с золотым сечением» [11]+.

Так вот и рождаются мистические реалии. А ведь если одной половине опрошенных нравится белый цвет, а вторая без ума от черного, то из этого вовсе не следует, что любимый цвет человечества серый.

При всем при том экспериментальные методики Г. Фехнера обрели популярность на долгие годы. Круг элементов, способных выступать первичным «атомом» эстетической формы, все расширялся. Исследовались уже их сочетания, комбинации (геометрических фигур, цветов, звуков...). В России это позитивистское направление связано с именами И. Догеля (воздействие музыки на физиологию), В. Вельямовича, Л. Оболенского, В. Савича и др. Представители этого направления не только определяли, какие элементы формы порождают эстетическое удовольствие, но и пытались дать ему научное объяснение, в общих чертах идущее вслед за тем, что мы видели у Б. Спинозы.

Л. Оболенский, к примеру, исходил из того, что «красота есть наиболее экономная форма отдыха нервов; от этого-то, вероятно, она и доставляет такое безотчетное наслаждение и удовольствие. Бессознательный элемент наслаждения художественными произведениями должен быть отнесен к той же причине» [12].

Почему нам неприятны, к примеру, чрезмерно громкие и продолжительные звуки? Потому что они утомляют нерв, истощают его. То же самое относится и к звукам неожиданным, прерывистым. (Неожиданность ведет к неэкономному расходованию нервного вещества). Мы постоянно окружены массой звуков, которых мы порой не замечаем, но которые тем не менее утомляют наши слуховые нервы. Появление среди этого хаоса гармонических звуков — для нас как освобождение от зубной боли. Поэтому они и кажутся нам прекрасными.

При зрительном восприятии красота зависит от того, насколько наблюдаемая нами линия удобна для следования глаза за ней. Поэтому горизонтальные и вертикальные линии кажутся нам красивее наклонных, а овальные, плавные — изломанных. Неправильная или резко ломаная линия неприятна нам, ибо глаз, созерцая ее, должен постоянно менять направление...

Если согласиться с такой гипотезой, то она вполне объясняет, почему негромкие, ритмичные и плавные элементы кажутся нам более красивыми, чем громкие, резкие, хаотичные: они действительно дают нервам больше отдыха. Но ведь при этом придется признать, что наивысшей красотой является просто отсутствие каких бы то ни было раздражений.

К тому же факты показывают, что гром колоколов, гром победных салютов, рев водопада и прочие громкие звуки могут быть для нас и прекрасными, и возвышенными. То же самое можно сказать и о неожиданности, резкости, ломанности. В одних случаях они безобразны, в других — прекрасны.

Кстати сказать, эксперименты показали, что, воспринимая контуры фигуры или линию, глаз наш вовсе не «следует» за ними. Он может вбирать форму целиком или, при больших размерах, двигаться по маршрутам, далеко не совпадающим с контурами воспринимаемого предмета.

И, наконец, последнее — объяснение красоты через экономию нервной энергии опять же совершенно не объясняет качественного разнообразия наших оценок. Экономия может быть большей или меньшей и только, соответствовать ей могли бы только удовольствие и неудовольствие в их количественной градации. Специфичность возвышенного, трагического, комического, низменного, ужасного, интересного, трогательного и т. д. принципом «экономии» не объясняется.

Современные представители психофизиологического направления в эстетике опираются в основном на попытки вывести содержание эмоциональных реакций из особенностей их физиологической основы или из некоторых сугубо биологических их функций.

То, что физиологическое является материальной основой психического и находится с ним в неразрывной координации, доказывать нет необходимости. Для любого материалиста — это аксиома. Речь идет о другом — являются ли эстетические чувства явлением познавательным по отношению к внешнему миру или они отражают изменения, происходящие в физиологическом аппарате организма?

Связь настроений с общим физиологическим состоянием организма давно уже сомнений ни у кого не вызывает. Положительные эмоции повышают работоспособность, снимают усталость, улучшают здоровье. Отрицательные — снижают общий тонус, уменьшают сопротивление организма болезни, повышают кровяное давление и даже могут вызвать стенокардию, инфаркт и прочие неприятные заболевания. О прямой связи эмоций с определенными нейрофизиологическими процессами говорят опыты по вживлению в мозг электродов. Стимулирование центров удовольствия вызывает радость, но стоит затронуть центры неудовольствия — и пациент начинает требовать скорейшего завершения эксперимента.

Отсюда сам собой напрашивался вывод: эмоции — это только выражение физиологических процессов, происходящих в организме, а исследование соотношения этих процессов и субъективных ощущений, сопровождающих их,— путь, который откроет нам подлинное содержание эмоций. В том числе и эстетических.

Связь между количеством адреналина в крови, ритмом дыхания и т. д., с одной стороны, и эмоциями — с другой, несомненна. Появление эмоции сопровождается обязательно изменениями физиологического порядка. Не раз сами по себе эти физиологические состояния эмоцией могут не сопровождаться, то логично сделать предположение: а не в обратном ли порядке протекают в данном случае события? Не является ли эмоция сигналом, вызывающим в организме требуемые внешней обстановкой физиологические изменения? Страх — отражение в сознании опасности. Опасность требует или бегства, или борьбы. Бег, борьба неизбежно сопровождаются увеличением сахара в крови, мобилизацией всех сил организма, усилением мышечной деятельности. Причинно-следственная цепь: обнаружение опасности, мышечная деятельность, соответствующие ей физиологические изменения во всех внутренних органах — неизбежно должна была со временем преобразоваться в более короткую цепь: обнаружение опасности, физиологические изменения внутренних органов, облегчающие быстрый переход к активной мышечной деятельности, мышечная деятельность. Короче говоря, «реакция кишечника», изменения ритма дыхания, биение сердца, деятельности желез внутренней секреции, химического состава крови, электропроводимости кожи и т. д. суть явления сопровождающие, сопутствующие. Физиологической основой эмоции они не являются, механизма эмоции не составляют.

Это не означает, само собой разумеется, что физиологических механизмов у эмоций нет. Просто они в достаточной мере общие для всех психических процессов вообще и определяются главным образом физиологией высшей нервной деятельности, физиологией сознания. Из особенностей этой физиологии тоже не раз пробовали вывести и многообразие эмоциональных состояний, и плоть идеального вообще. Можно сослаться хотя бы на не раз уже критиковавшуюся у нас «рецепторную» концепцию ощущений, согласно которой специфическое качество ощущения определяется свойствами рецептора и проводящих нервных путей. Обосновывается концепция тем, в частности, что любое ощущение может вызываться не только внешними причинами, но и без них, состоянием нервов; тем, что одна и та же внешняя причина в разных органах чувств вызывает разные ощущения. Если простое раздражение центра удовольствия мозга вызывает те же чувства, которые возникают при восприятии прекрасного, то не логично ли, действительно, предположить, что чувство красоты — это и есть не что иное, как субъективное выражение возбуждения определенных нервных клеток?

Вопрос этот относится к категории предельно сложных, ибо является частью вопроса о характере взаимоотношения материального и идеального в единственном месте, где они взаимодействуют напрямую — в мозге животного и человека.

Углубляться в него у нас нет возможности, просто хотелось бы напомнить старую истину: мозг не выделяет психику, как печень — желчь. Сознание наше в восприятии окружающего мира предметно и объективировано. Миллионы лет эволюции и естественного отбора сделали физиологию чувств и мысли «хрустально прозрачной», способной «растворяться без следа» в объекте. Отражение — это отражение мира и нас в нем, а не отражение процесса отражения.

К эмоциям это относится в полной мере. Раздражение эмоциональных центров в мозге электротоком очень много может дать для изучения нейрофизиологических проблем, но только запутывает (при поспешных интерпретациях) вопрос о сущности и смысле эмоциональных реакций. Метод этот идет в обход всех естественных каналов взаимодействия сознания и внешнего мира. Нельзя понять, что такое комическое, если мы будем щекотать человека под мышкой. В лучах такой методики смешным может показаться и ребенок, затравленный собаками .

Говоря о биологизации эстетических чувств, нельзя обойти и попытки в той или иной форме свести их к чувствам половым. Такой разговор тем более необходим, что у животных, о которых мы уже вели разговор, эстетические реакции в большинстве своем исследуются именно в сфере половых отношений. Ввиду обширности этого вопроса ограничимся только беглым «обозначением» своей позиции по нему. Начнем с животных.

Ч. Дарвин, как мы помним, тесно связывал предысторию эстетического со взаимоотношениями полов.

Но роли украшений в сфере половых отношений животных не отрицают и современные естествоиспытатели, разве что только расширив несколько функции украшательства и уточнив методы исследований.

Но какое бы ни имели еще значение все эти цветастые хвосты, гребни, броские, как флаг, цветовые узоры на теле, замысловатые рога, переливчатые трели песен, «хореографические» программы и т. д., ведущая роль их в сердечно-сексуальной сфере бросается в глаза настолько, что некоторые авторы без колебаний делают из этих фактов глубокие гносеологические выводы, распространяя ведущую роль красоты в половой жизни животных и на людей.

С наибольшей прямотой это было выражено, пожалуй, известным нашим ученым и писателем И. Ефремовым: «У птиц с их более развитым, чем у пресмыкающихся, мозгом, красочный наряд самца зачаровывает самку и покоряет ее. Чем выше интеллект, тем более сильные средства надо применять, чтобы заставить особи разных полов, и главным образом самку, подчиниться требованиям природы. Определенная гамма цветов просто гипнотизирует чувствительное к этому животное. Пройдем выше по лестнице эволюции. У высших позвоночных — млекопитающих, к которым принадлежим и мы, главным чувством стало обоняние... Запах — вот главное средство привлечения и очарования разных полов у зверей. Человек с его более слабым обонянием возместил недостаток этого чувства предметным, бинокулярным зрением, остро воспринимающим глубину и форму... Чувство формы стало у нас очень важным ощущением, и это немедленно использовала природа для той же великой задачи продолжения рода. Остро чувствуя форму, кроме цветов, звуков и запахов, мы получили всю гамму ощущений, из которых складывается восприятие красоты...
Потом, когда мы стали мыслить, этот инстинктивный выбор, закодированный так, что он радует нас, и стал чувством красоты, эстетическим наслаждением» [13].

Недоуменных вопросов в связи с предложенной схемой можно задавать много. Как и почему половые реакции оказались распространенными у человека на все мироздание — на небосвод, закаты, лесные ручейки и автомашины?.. Почему зачатки интеллекта стали роковым препятствием для того, чтобы особи подчинялись «требованиям природы»? Почему только в деле продолжения рода? Ведь чтобы заставить есть, пить, спать, испражняться, «гипноза» вроде бы никогда не требовалось!

Однако от самого факта многоканальной связи полового и эстетического отмахнуться этими вопросами не удастся. Связь эта выявляется отнюдь не только на уровне жуков и петухов.

Случайно ли расцвет благородных романтических социальных чувств совпадает именно с юношескими годами — периодом полового созревания? Случайно ли старость, равнодушие, пассивность, «биологизация психологии» следуют, как правило, за ослаблением половой активности, угасанием половых эмоций? То же самое наблюдается после хирургического удаления половых желез. Недаром главными чертами евнухов всегда были лень, бесстрастность, равнодушие к чужим бедам и переживаниям. А любовь, половая любовь, в которой «корыстное» половое чувство неотделимо от «бескорыстного» — эстетического? Не она ли является главной вдохновительницей всех поэтов и художников?

«Художественный гений,— писал И. Мечников в «Этюдах оптимизма»,— и может быть гений вообще, очень связан с половым ощущением. Я считаю вполне справедливым высказанное Мебиусом мнение, по которому «художественные склонности по всей вероятности не что иное, как вторичные половые признаки... Поэтический гений несомненно тесно связан с половым чувством» [14].

Да, связь половых чувств и эстетических бесспорна. Но тем не менее выводы, которые делают сторонники полового происхождения эстетических чувств, мы все же поддержать не можем. Хронологическое совпадение расцвета половых чувств и эстетических ничего не доказывает. Деятельность половых желез отражается, и очень ощутимо, на любых наших эмоциях. То, что утрата половых потенций вызывает снижение эстетической активности, доказательством их гносеологического родства служить не может. В организме все взаимосвязано. И то, что нарушение деятельности одного органа вызывает нарушение жизнедеятельности в каком-то другом участке, вполне естественно.

Но... По свидетельству многих людей, эмоциональная активность, острота и глубина эстетических переживаний могут сохраняться до самой глубокой старости. К. С. Станиславский в одной из частных бесед говорил на склоне лет, что старость приносит человеку и свои радости, делает его чувства более бескорыстными, позволяет целиком отдаваться переживаниям художественно-эстетического порядка.

Очень ранняя (в 4—5 лет) музыкальная одаренность (что невозможно без большой эстетической, эмоциональной впечатлительности) некоторых великих композиторов тоже говорит о том, что между чувствами половыми и эстетическими мы не имеем права устанавливать причинно-следственные отношения. Да и как можно вывести из полового влечения все многообразие эстетических чувств! Если допустить даже, что в чувство красоты трансформировалось половое влечение, то даже происхождение антипода его — безобразия остается необъясненным. Отсутствие полового влечения в безобразие перейти не могло, иначе весь мир, кроме самки или самца того же вида, получил бы эту неоправданную оценку. Ну, а как вывести из половых чувств чувство комического, трагического, низменного? А эстетические оценки неживой природы? В 99 случаях из ста даже при очень богатом воображении в них невозможно найти каких-либо параллелей с сексуальными эмоциями.

Поиски генетического родства половых чувств и эстетических представляются занятием достаточно бесплодным. Делаются попытки, например, доказать, что эстетические сигналы замыкаются в тех же центрах удовольствия, что и половые. В связи с этим ищут сходство и в содержании эстетического и сексуального возбуждения. И с точки зрения физиологии это в какой-то мере подтверждается.

Но в том-то и дело, что с позиций физиологии вопросов идеологии не разрешить. Природа фантастически экономна и изобретательна. Из одной «типовой» клетки она умеет произвести все неизмеримое мно- гообразие живых тканей.

Маленькому кусочку протоплазмы она поручает столько самых различных функций, сколько в промышленности не в силах вытянуть целый химический комбинат. И еще она не любит при возникновении новых задач создавать новые физиологические механизмы.

Сторонники полового происхождения эстетических чувств выдают половые чувства за некий первоэлемент, а разве это так? Они столь же не изначальны, не вечны и не просты, как и эстетические чувства (мы имеем в виду, разумеется, не хронологический порядок их появления).

Организмам, размножающимся простым делением, не могут быть знакомы половые влечения.

Если уж говорить об «изначальных» чувствах, то чувства голода и опасности более подходят для этой роли. Но и они — итог длительного естественного отбора, благоприобретенное свойство живого организма. Если подходить к проблеме с позиций физиологии, то с гораздо большим основанием основой генеалогического дерева всех наших страстей и эмоций можно было бы взять потребность в пище. Высказываются предположения, что раздражение центров приятного, которые возбуждаются при утолении голода, может служить источником всех радостей и удовольствий, которые мы получаем. Очень возможно, что физиологи подтвердят и это, а может быть, они экспериментально установят, что при восприятии прекрасного мы бередим те же участки мозга, в которых замыкаются и пищевые и половые эмоции удовольствия. Ну и что? Будет ли это доказывать, что эстетическое — производное от пищевого или полового? Абсолютно ничего это доказывать не будет. Качественное многообразие удовольствий, испытываемых человеком при утолении голода, половой потребности, от комфортабельности внешней среды, при эстетическом восприятии столь бесконечно, что сам по себе этот факт опровергает возможность существования особой самостоятельной мозговой зоны для каждого удовольствия в отдельности. Из физиологического обеспечения познавательного процесса, открывающего нам смыслы, самих смыслов не извлечь! Смыслы извлекаются из опыта и характера взаимоотношений с миром.

А у человека эти взаимоотношения, бесспорно, носят социальный характер, поскольку он даже в качестве индивида существо социальное. Вот только понимать эту социальность упрощенно (в частности, отрывая намертво от биологической «базы», внутри которой она возникала и обретала особые свойства) не стоит. А в эстетике это случается. «Общественники», в частности, потому и не сумели выработать убедительную концепцию эстетического, что социальность для большинства из них состояла из некоего безликого, не имеющего ни цвета, ни запаха «эфира неприродности». Они отметали саму мысль о генетическом родстве человеческих эстетических реакций и аналогичных реакций животных. Да и в самом содержании эстетических чувств не признавали какого бы то ни было присутствия природности. Разумеется, не о том речь, что кто-то отрицал возможность эстетической оценки природных объектов. Но трактовка этого акта («природные объекты оцениваются социальным существом, поэтому по своему характеру оценка эта является актом социальным») оставалась обычно пусто декларативной. Дело в том, что и понятие социальности, основывающееся только на ее противопоставлении природности, есть пустая абстрактная схема — плод метафизического мышления. Раскрыть это понятие чисто онтологически, как данность, минуя генезис и не касаясь внутренней его противоречивости, тоже невозможно. Истина в этом вопросе «конкретна» как нигде. Социальность разных явлений обретает разное, подчас весьма непохожее одно на другое выражение. Поэтому ее надо обнажать в каждом случае заново, на живом материале.

Декларативная констатация социальной сущности человека без раскрытия реального смысла такого утверждения плоска и бессодержательна. Ничуть не более содержательны, однако, и вошедшие за последнее время в моду псевдодиалектичные словесные «тандемы» типа «социоприродная» сущность человека, «биосоциальное» существо и т. д.

Ни механическое отгораживание социального от природного в человеке, ни их механическое сочленение не приближают нас к диалектическому пониманию проблемы.

Как известно, марксизм исходит из того, что нельзя законы биологические распространять на сферу социальную. Но марксизм ведь исходит и из того, что человек со всеми его качествами — продукт естественного саморазвития, плод действия причин естественных, вершина биологического развития. Вопиющее противоречие? Нет, продуктивное, диалектическое. Взаимоотношение социального и биологического подчиняется общим законам взаимоотношения высших и низших форм движения материи. Высшее при этом представляет скачок в развитии низшего, оно качественно отличается от низшего и не может быть сведено к низшему, понято через характеристики низшего, хотя без него, вне его, не опираясь на механизмы и законы его, существовать не может.

Особенно важно об этой «обратной» зависимости не забывать, говоря о происхождении (без чего нельзя понять их сущности) высших проявлений человеческого духа: нравственных велений, эстетических вкусов, идеалов и т. д. В анализе генезиса, естественно, выступает не противоположность социального и биологического (на которой можно сосредоточиться при онтологическом исследовании содержательной сущности этих феноменов), а их единство. Стоит вспомнить при атом, что скачок, дающий новое качество,— это не разрыв в цепи развития, а узел, прочно объединяющий разное в более широкой целостности; это не уничтожение, а снятие, включение низшего в высшее, подчинение низшего высшему. Высшее, выделившись из низшего, использует тот же самый исходный материал, но для решения более сложных задач и уже поэтому никак не может считаться независимым от низшего. Особенно это единство очевидно на стадии становления, на стадии, когда старые средства, старые закономерности формируют этот самый новый качественный уровень с его новыми средствами, новыми закономерностями, которым сами же постепенно начинают «подчиняться». Новое качество появляется как вполне естественный продукт старых закономерностей, как один из вполне равноправных (поначалу) оттенков, вариантов старого качества. И только особые его практические преимущества в конкурентной борьбе этих «оттенков» позволяют ему выделиться и подняться над ними. Именно это и происходит в процессе возникновения феномена социальности. Социальное вышло из биологического, сформировано биологическим, и поначалу оно было просто одним из равноправных вариантов биологического (вспомним о «социальных формах поведения животных»). Ни одного из биологических законов социальное не отменяет. Оно только вбирает их, опирается на них, использует их в особых, социальных интересах и целях. Качество этих целей и превратило социальное в высший уровень бытия, где направление развития диктуется своими особыми социальными законами. Иными словами, в социальной (в том числе духовной) жизни человека на основе биологических концепций не разобраться, но и в генезисе человечности без понимания биологических законов и механизмов разобраться научно невозможно.

И чтобы «вывести» социальность эстетического из биологизма пред-эстетического, необходимо осознать, в чем состоит коренное отличие чувственного (рецептивного, беспристрастно-информативного) познания от эмоционального (оценочного, пристрастного). Сенсорное отражение совершенствовалось в ходе развития живого в сторону все более точного, адекватного выявления свойств и качеств явлений объективной действительности «самих по себе». Выявление этих качеств в их взаимодействии вело развитие по направлению к мышлению, к формированию понятий. В понятиях же, как известно, схватывается сущность явлений. Опять же «самих по себе». На этой линии развития пристрастность, заинтересованность, будучи неизбежными в любом взаимодействии организма и среды, являются, как бы «помехами» затрудняющими истинность познания, требующими преодоления. Но и сам этот процесс совершенствования объективного, беспристрастного познания мог разворачиваться только в той мере, в какой он был полезен организмам. Так что любое отражение на биологической стадии развития сознания всегда было подчинено процессу, который можно назвать выявлением смыслов явлений. Смыслы же — это не просто качества явлений «сами по себе», это их биологическая значимость. Выявляется смысл в ходе практического взаимодействия (плод опыта!) и реализуется, закрепляется в форме более или менее устойчивых эмоциональных реакций на явление, качество, ситуацию.

Стереотипы инстинктивного поведения животных отнюдь не мертвы, они могут существенно меняться в зависимости от корректив опыта. Даже в жизни насекомых, поведение которых особенно часто трактуется с позиций наследственно передаваемого механического автоматизма, индивидуальный опыт, научение, как показывают исследования, способны играть весьма важную роль. Если яйца муравьев одного вида перемещаются в муравейник другого вида, то появившиеся из них муравьи начинают себя вести в полном противоречии с заложенной в них генетической программой, однако в полном соответствии с нормами вида, в котором прошло их «детство».

Поэтому-то нельзя никак согласиться с толкованием рефлекса как сугубо объективного физиологического явления, без указания на принципиальные отличия рефлекса автоматического, не требующего «размыкания» цепи: воздействие на организм — обусловленное им рациональное ответное действие организма промежуточным актом психической оценки воздействия, актом, означающим наличие субъекта поведения и свободы воли.

«Целесообразное» поведение животных — рефлекс, то есть механический ответ, наступающий вследствие изменения окружающей среды, а не в результате размышления» [15],— пишет венгерский биолог Карой Акош. Он, как и ряд других авторов, почему-то убежден, что альтернативой разуму может быть только механическая детерминированность, жесткий машинный автоматизм.

Но в том-то и дело, что животный рефлекторный автоматизм — автоматизм особый, «одушевленный».

«Детальное изучение видового врожденного поведения (у одиночных ос, пауков, раков, рыб и других животных) показывает, что оно отнюдь не состоит из неизменяющихся, наследственно закрепленных цепей движений, отдельные звенья которых автоматически следуют друг за другом, но что каждое из этих звеньев вызывается определенными чувственными сигналами, вследствие чего поведение в целом всегда регулируется данными наличными условиями и может значительно видоизменяться» [16]. Подчеркнув принципиальную важность этого положения, высказанного А. Леонтьевым, хотелось бы уточнить некоторые следующие из него выводы.

Для того чтобы поведение регулировалось «данными наличными условиями», психика не нужна. Жизнедеятельность любого растения регулируется данными наличными условиями. А поведение животного регулируется всей суммой родового и индивидуального опыта, который как бы конденсируется в богатстве чувственных сигналов. Главным из выявляемых качеств остается при этом мера полезности или вредности, которые находят выражение в степени эмоционального приятия или неприятия объекта. Для зайца лиса — это не «хищное млекопитающее семейства собачьих, которое» и т. д., а рыжий клубок его собственного ужаса. Для лисы, в свою очередь, заяц тоже не «представитель подотряда двупарнорезцовых грызунов, у которых...» — а ее голодная судорога в желудке, прыгающий в кустах ее неудержимый аппетит.

Всякие попытки свести эмоции к явлениям физиологического плана следует безоговорочно отвести хотя бы потому, что сущность их (и вообще идеального) познавательная!

И голод, и жажда, и необходимость одежды, и половое влечение даются сознанию не в форме познания процентного содержания сахара в крови, жидкости в тканях, температуры тела в градусах и т. д., а в форме переживаний, эмоций... Потребности проецируются на экране сознания в форме эмоций. Конечно, познание это своеобразное. Его никак не сведешь к поискам объективной истины. Эмоции познают мир не сам по себе, в его объективной сущности, а только в его отношении к организму и в отношении организма к миру.

Речь идет, конечно, не о разумном абстрактном осознании этих свойств, а о чувственно-рефлекторном познании, несравненно более древнем. Познании, плоды которого выдаются не в форме логических выводов и рекомендаций, а в форме своеобразных чувственных состояний, в котором оценка неотрывна от побуждения к нужному действию. Конечно, это субъективная и отнюдь не беспристрастная форма познания. Но «корыстность», пристрастность, заинтересованность, когда мы берем их не в частных проявлениях, а в их общей сущности, в широком философском плане, не противоречат истинности. Наоборот, то, что приобретенный организмом опыт дает ему возможность извлекать для себя практическую пользу, лишь подтверждает истинность того, что уловлено организмом. Из несуществующего корысти не извлечь! Да и к тому же между бескорыстием и утилитаризмом в познании, взятых широко, векторно, больше гармонии, чем антагонизма. Даже апофеоз бескорыстия — человеческие эстетические чувства — есть наивысшая форма выражения человеческих родовых интересов. На биологической же стадии граница между «бескорыстным» восприятием формы и практической биологической значимостью еще более эфемерна.

Механизмы условнорефлекторного взаимодействия с миром буквально на каждом шагу обращают биологически нейтральные элементы внешней формы в приятные или наоборот — в неприятные. И такая способность «иметь отношение» к нейтральным явлениям — жизненно важна для животных.

Когда косуля мчится прочь, увидев льва или услышав его рык, она тоже реагирует вовсе не на то, что представляет для нее прямую опасность.

«Ведь,— как говорил И. П. Павлов,— вид и звуки сильного зверя не разрушают маленькое животное, но это делают его зубы и когти...» [17]. Однако не стоит упрекать косуль за нежелание проверять на практике, насколько их субъективные эмоциональные оценки внешности льва соответствуют его объективным качествам. Подобное недоверие к субъективности обернулось бы мигом полным истреблением косуль.

Так в ходе развития жизни возникали устойчивые представления о приятном, притягательном, влекущем и наоборот — неприятном, отталкивающем, пугающем, Какие-то из них, не подтвержденные дальнейшей практикой, разрушались, какие-то намертво связывались с определенными «формами»: цветом, размером, запахом, силуэтом...

Человеческие эстетические чувства сотканы не из «эфира» социальности, они столь же земны, телесны, полнокровны и жизненно необходимы, что и былые «животные» чувства, которые не уничтожены, а «диалектически сняты» высшей ступенью развития эмоций — человеческими эстетическими чувствами. Это не означает, что принцип переживание стал другим, что биология и физиология стала ни при чем, что роль индивида свелась на нет. И не в том дело, что чувства стали ярче, богаче, дифференцированней. Главное отличие в том, чему чувства служат, чьи интересы отражают, какую эмпирию обобщают. Прекрасно сказано об этом в «Основах общей психологии» С. Рубинштейна:

«Высшие чувства человека это определяемые идеальными — интеллектуальными, этическими, эстетическими — мотивами процессы, в которые включаются самые примитивные формы чувствительности, связанные с основными органическими функциями.
Те же древние струны, которые вибрировали в связи с примитивны- ми инстинктами животного, продолжают вибрировать и звучать, резони- руя в самых глубинах организма, под воздействием подлинно человече- ских потребностей и интересов» [18].

Опытный мастер умеет из нескольких элементов создавать бесчисленное множество неповторимых и на первый взгляд совершенно ничего не имеющих общего между собой творений. Природа именно такой мастер.

Короче говоря, для того, чтобы разобраться в специфике чувств и эмоций, прежде всего надо разобраться в их содержании и назначении. Это поможет точнее оценить и их внутренние чувственные характеристики.

Мы уже отмечали, что «обвинения» половых и родительских чувств у животных в «узком биологизме и корыстности» совершенно неосновательны. Эти чувства выражают интересы вида, рода. То же самое можно сказать и о элементарных эстетических чувствах: чувстве бескорыстного удовольствия от внешности животных того же вида (чувство красоты) и чувстве бескорыстной привязанности, любви.

Мудрость природы, заставляющей особь, индивида вести себя в соответствии с интересами вида, рода и вопреки своим индивидуальным интересам, состоит в том, что эту родовую корыстность она делает личной внутренней потребностью индивидуума, его личным интимным удовольствием.

И этот общий принцип полнейшей маскировки интересов развития, интересов общества, обращение суровой необходимости в личную потребность, в удовольствие или неудовольствие для самого индивида господствует и на самом высоком уровне развития — в жизни людей.

Чем принципиально, с точки зрения психофизиологической, эмоции человека отличаются от эмоций животного? В обоих случаях их суть в автоматизации оценочных реакций организма на те или иные сигналы, поступающие извне, разделение их на благоприятные и неблагоприятные, определение степени благоприятности и неблагоприятности. В этих реакциях концентрируются жизненный опыт, знания, «разум» самого индивида и опыт родовой — опыт поколений. Образ жизни определяет характер этого опыта. У животных опыт складывается в основном биологический. Эмоции их возбуждаются формальными приметами, олицетворяющими биологический смысл явлений.

Эстетическое развитие человека — не плод биологического его взаимодействия с миром, это процесс усвоения общечеловеческого опыта, «заражения» теми реакциями и эстетическими взглядами, которые ребенок наблюдает у окружающих. Именно «заражения». Эстетические оценки передаются людям не в виде логических оценок и не рождаются в итоге логических умозаключений. С первых шагов ребенок впитывает отношение близких ему людей к тем или иным явлениям, улавливая его в интонациях, разговорной речи, жестах, мимике, поступках и реакции окружающих на них, в сказках, песнях, рассказах и преданиях стариков, а также в обычаях, традициях, обрядах... На достаточно раннем этапе становления общества для целенаправленного (пусть и не всегда осознанного) формирования этой «зараженности» опытом предков, их отношением к явлениям жизни возникло искусство, специфической целью которого не случайно признано именно эстетическое познание.

Стоит подчеркнуть, что механизмы эмоционального «заражения» играют решающую роль не просто в формировании «форм поведения», но и в выработке внутренних духовных структур: нравственных реакций, идеалов, целей... Роль мышления, понимания, знаний, интеллекта мы, разумеется, принижать этой констатацией не собираемся, но, как отмечал С. Рубинштейн: «Чувства человека— самое яркое выражение"? «природы, ставшей человеком, и с этим связано то волнующее обаяние, которое исходит от всякого подлинного чувства» [19].

Даже в восприятии простого природного объекта мы остаемся людьми, т. е. оцениваем его с позиций социальности, но это не значит, что мы перестали быть частью природы, ведь социальность наша вобрала в себя опыт всех наших животных предков, сформировавший механизмы нашего мозга, нашей эмоциональности, вошедшей в плоть и кровь, в реальную ткань наших чувствований. И этот «прах» нам с «ног» не отряхнуть. Да и не понятно, зачем нам его отряхивать. Более того, не очень ясно, с чем бы мы остались перед лицом социальных реалий, сделав это?



1. Каган М. С. Лекции по марксистско-ленинской эстетике. Л., 1971, с. 77.

2. Там же, с. 80.

3 Милн Дж. и Милн М. Чувства животных и человека. М., 1966, с. 295.

4 Мыслободский М. Удовольствие - инструмент эволюции.- «Наука и жизнь», 1972, № 8, с. 39.

5 Адамсон Джой. Рожденная свободной. М., 1966, с. 89.

6 Дарвин Ч. Происхождение человека и поповой подбор. СПб., 1871, с. 30.

7 Там ж е, с. 228.

8. Дембовский Я. Психология обезьян. М., 1963, с. 113.

9. Опарин А. И. Жизнь, ее природа, происхождение и развитие. М., 1908, с. 19.

10 Спиноза Б. Этика, М., 1932, с. 35.

11 Валентайн К. Психология красоты. М.— Л., 1926, с. 99.

12 Оболенский Л. Физиологическое объяснение некоторых элементов красоты. СПб., 1878, с. 70.

13 Ефремов И. Лезвие бритвы. М„ 1964, с. 103-104. 92

14 Мечников И. Этюды оптимизма. М, 1909, с 202.

15 Карой А. Думают ли животные? М., 1965, с. 17

16 Леонтьев А. Н. Проблемы развития психики. М., 1972, с. 230

17 П а в л о в И. Полн. собр. соч., т. IV. М-Л., 1952, с. 30.

18 Рубинштейн С. Основы общей психологии. М., 1946, с. 464.

19 Т а м же, с. 464.